Авазматова Фарангис родилась в 2001 году в городе Ташкенте. С раннего детства увлекалась поэзией и прозой, писать начала ещё в начальных классах школы. В 2019 году окончила Республиканский Художественный Колледж имени П.П. Бенькова по специальности театральный декоратор. В 2019 году поступила в Ташкентский филиал МГУ им. М.В. Ломоносова на факультет психологии.В 2016 году прошла курс сценарного мастерства у режиссёра Зульфикара Мусакова.

Публиковалась в журналах «Звезда Востока» и «Дружба народов», а также в газете «Даракчи» и онлайн-журнале RedPen. Рассказ «Ближайший понедельник» был опубликован в альманахе, выпущенном по итогам конкурса «Воды бесценный дар» в 2020 году.

 


 

ПОЭЗИЯ

 

А на сердце - как проклято, лемнискатой, имя высечено твоё. Я с годами стала как кит горбатой, испаряя море своим огнём я лишилась дома, убила воздух, оставляя только горячий пар; я забыла кто я, и вдох за вдохом заболела и будто бы умерла.

Руку нa сердце - благо, что на запястье лёг браслет из нити твоей судьбы; нить распутывается и тратится, за неё - воинственно на дыбы, расправляя крылья, хвостом о ветер, я коснусь молекул, простых частиц; я борюсь за шар, что горяч и светел, за зрачок белёсых небес глазниц.

Ритмом сердца, забыто и невоспето - слово - высеки и прочти; я его поджигаю, и пламя это пожирает всё на своём пути, поглощает время, цветы и землю, звери воют, плачут и бьются лбами. Я сама сгорю и потом истлею, возрождаясь фениксом над мирами.

Моё сердце - новое, пахнет кровью, ни следа от яростного огня. Я ощупаю волосы, ногти, брови и приму новейшую из себя. Я пряма как стержень, и мир мне - братом; шаг за шагом новым идёт путём.

(но на сердце - спасибо, что лемнискатой - имя высечено твоё)

 

* * *

 

Ты говоришь. У меня не хватает на это сил,

Я себя ощущаю до смеха пустой и глупой.

Ты попросишь открыться - но как бы ты ни просил,

Я - опять - обращаюсь безвольной тряпичной куклой.

Там, где бьётся обычно у человека сердце,

У меня примостились булавки, иголки, скрепки;

Там где с мнимой опаской все сторонятся смерти,

Я тасую колоду, в стене высекая метки.

Твои губы коснутся моих заиневших век,

И опустятся ниже, до влажных холодных щёк.

Я не стану ни чище, ни лучше, клянусь, вовек;

Я прошу: не тяни. Отпускай спусковой крючок.

Эта пуля поселится где-то в пустых зрачках,

Аккурат где душа моя. Что-то ведь это значит,

Раз ты клявшись в любви на горячих своих словах,

Не заметил что я, как на плаху поднявшись, плачу.

Я в руках твоих вновь обращаюсь безвольной куклой,

Примитивной и пошлой частичкой животных стай,

Для тебя оставаясь и дальше пустой и глупой;

Так чего же ты ждёшь? Раз решился стрелять - стреляй.

 

* * *

 

Веры адептом вернейшим своей

Я бросаюсь в безумстве на каждого встречного,

И из скрещенных пальцев, медовых очей

Я в раздумьях о тщетном растратила вечное.

Обыскавшись в толпе, среди тысяч домов

Хоть немного, хоть как на тебя похожего

Я ищу и опять - ох и долг мой таков -

По ниткам сшиваю (твой) образ прохожего.

Скоро мне, как тебе, будет десять с девяткой,

Только я вот потом буду старше - ну надо ж,

Я старею, сжимаясь в безумном припадке,

Отдаваясь на милость тебе - что ты скажешь

На то, что возможное - это немыслимо;

Что вот так вот легко время ход свой сдаёт:

День уходит за днём, годы тянутся числами,

А во мне самый прочный обвалится грот,

И плотина, и крепость, все сваи, дома;

Я теряю себя, и тем хуже, чем дальше.

Ты поверишь, что так уж черна эта мгла?

Ты меня будешь впредь только младше и младше.

Я ведь буду расти, возрождаться, сгорать

(Может даже сгорю уже, чем тебя хуже?),

Только кто бы сказал мне, ну кто, твою мать,

Что ты всё ещё будешь чертовски мне нужен.

Питер Пэн из Нетландии, вечность - тебе;

И страшней не придумать - хоть плачься, хоть вой.

Ну и как там лететь? Ко второй ли звезде?

Я вернусь, обещаю. Вернусь за тобой.

 


 

ПРОЗА

 

КРЫША

 

С этой девятиэтажки сбрасывалось самое большое количество самоубийц в городе. Власти знали это, но ничего не могли сделать - как крышу ни закрывай, лазейки вечно кто-то да находит. Ничего не поделаешь - жить, видимо, не всем охота, не сносить же теперь целый дом, полный вполне счастливых и радостных жителей.

Вот и она сидела на крыше этой старой девятиэтажки и смотрела на свой город - с этой самой крыши открывался прекрасный вид на мерцающую разноцветными огнями телебашню, видно было домики, кажущиеся с высоты птичьего полёта маленькими, игрушечными будто. Красивая, одетая отлично (но не слишком, чтобы никто не подумал, что она специально наводила эту красоту перед смертью), сидела она на крыше - грустная, вся из себя такая печальная и тоскливая, и, безусловно, собиралась с минуты на минуту встать на ноги и спрыгнуть вниз. Сидела, значит, и думала, что она – не такая как все, что её трудно найти, легко потерять, ещё что-нибудь там в этом духе, ну, в общем, всё как положено, полный, так сказать, комплект. Рядом с ней, на бетонном бортике, лежала пачка сигарет и бутылка водки - ни к тому, ни к другому она так и не прикоснулась. Хоть перед смертью, а всё-таки боязно - никогда ведь до этого не пила, не курила.

Воздух здесь, на крыше, пах приятнее, чем внизу, самолёты было видно лучше. Она сидела возле края, не решаясь свесить ноги, сидела и думала о том, как сильно она обижена на весь этот мир, начиная с вредной продавщицы из магазина за углом, и заканчивая, конечно же, её родителями, которые, по иронии судьбы, обижали её как могли, не любили, и вообще, ну их, злые они.

Ну зато теперь все они, все они пожалеют, что когда-то сделали ей больно – и тот противный мальчишка с третьего курса, который так жестоко с ней обошёлся, и мама с папой, и друзья её, и все, все, все! И все, кто обижал её, и все, кто унижал её – все они будут плакать, когда завтра её имя проскользнёт в бегущей строке новостей. Вот она – крыша, исписанная неприличными словами и странными рисунками неудавшихся художников, вот он, город внизу, и, наконец-то, долгожданная свобода…

Она сидела, смотрела на свой город и думала о том, как это романтично - смотреть на этот прекрасный мир в последний раз...

- Твою-ю-ю ж мать, ещё одна!

Она дёрнулась от неожиданности и обернулась назад - из дверного проёма, откуда и попала она на крышу, на неё смотрел растрёпанный и сонный мужик в пижаме, тапках и с подносом в руках. Подмышкой он зажимал то ли полотенце, то ли плед, а на подносе у него стоял чайник, чашка, коробка сока и чем-то наполненное блюдце.

- Что, очередная «я не такая как все»? - фыркнул он, шагая ей навстречу, - или панк какой-нибудь? Нет, ну если ты рисовать пришла, рисуй себе, только краской сильно не воняй. Я тут чай вот пью, понимаешь ли, неприятно маленько.

Она смотрела на него с ужасом и искренним непониманием - какой чай, какие рисунки? Она тут, вообще-то, умирать собралась! Тьфу ты, вот некультурный тип!

- Да что вы себе позволяете! - неожиданно даже для самой себя, воскликнула она, - я вот-вот прыгну вниз, а вы мне такое!

Мужик будто и внимания не обратил - поставил поднос рядом с нею, расстелил плед, сел на него (к слову, сел он в позу лотоса), и, вытащив из блюдца рогалик, начал свою ночную трапезу. Даже в лице не переменился - сидит себе в пижаме с медвежатами, смотрит на город и жуёт рогалик, будто так всё и должно быть.

- Угощайся, - как бы между делом, сказал мужик, - умирать собралась, а у самой живот урчит.

Она опешила - надулась вся, оскорбилась. Ещё бы - ей ведь казалось, что умирать нужно в романтичной атмосфере, а не вот так вот!

Она взглянула на мужика ещё раз - лет тридцать, волосы кудрявые в разные стороны торчат, как дискотечный шар. Пижама несуразная такая, тапки пушистые. Странный какой-то - может, местный сумасшедший какой-нибудь?

- Простите, - медленно произнесла она, пытаясь говорить как можно чётче, - вы, наверное, не поняли. Я сейчас умирать собираюсь.

Он посмотрел на неё в недоумении, выпучив глаза:

- Как это - не понял? Понял я всё прекрасно. Да и было б тут что понимать, гос-па-а-ди.

И отвернулся обратно, в сторону мерцающего разноцветными огоньками города. Она скорчила гримасу недоумения, почесала ухо, думая, что сказать – и в конце-концов снова повторила:

- Умирать, - а потом, подумав, добавила:

- Суицид. Падать. Смерть.

Он улыбнулся – то ли ей, то ли самому себе.

- Да не дурак я, не дурак, понял, - и, передразнивая её, произнёс:

- Рогалик. Кушать. Вкусно.

И протянул ей рогалик. Вот тут-то она, униженная и оскорблённая, злая и всё ещё романтичная, не выдержала.

- Да какие, к чертям, рогалики?! - завопила она; с крыши слетела пара птиц, что до этого мирно спали, - я умирать собралась, у-ми-рать! Какие рогалики, вы мне скажите?! Какие, ё-маё, рогалики?!

- Да не ори ты, бога ради, - мужик тяжело вздохнул, закатив глаза, - вот женщины-то, а, буйный народ. И всё вам неймётся, только дай повод – сразу орать. Как жена моя прям, чес слово! Меня аж передёрнуло. Ну умирать собралась, ну понял я. Перед смертью не надышишься, но рогалик-то можно съесть? Вот лишь бы поскандалить, а, вот лишь бы…

Она приложила к губам ладонь - и чего это она только сорвалась на крик? Сама себя не понимая, она всё же взяла рогалик.

Не ела она давно – с самого утра, как ушла из дома. Денег с собой она взяла мало, да и те, что были, потратила на алкогольное изделие, а потом и на табачное – у неё даже паспорт не спросили, а она, признаться, втайне от самой себя ждала, что спросят, отругают и не продадут.

Как бы там ни было, делать нечего – желудок пустой, а рогалики очень даже ничего.

- Вкусно, - громко чавкая от наслаждения, заявила она - то ли мужику, то ли сама себе.

- Сам готовил, - похвастался мужик, - пригорели чуток, но уж всяко лучше вот этой дряни.

И глазами он указал на нетронутые бутылку водки и пачку сигарет.

- Некрасиво это, когда девушка - и вот так, - покачал головой мужик, - одета вроде прилично, и не скажешь, что таким балуешься.

- А я и не балуюсь, - гордо заявила она, задрав нос.

- А что тогда? Серьёзно налегаешь?

Она как-то невесело улыбнулась - и, дожевав последний кусок рогалика, сказала:

- Никогда не пробовала даже - ни сигарет, ни алкоголя.

Мужик удивился - вскинул руки и как воскликнет смешным таким голосом:

- Ну ничо-си-и!

Она засмеялась - а он, налив себе чаю и отхлебнув из чашки, продолжил:

- Чего ж, перед смертью захотелось экстрима?

- А то, - кивнула она, - меня вот из дома выгнали, чего мне остаётся?

Он понимающе кивнул. Где-то внизу завопила сирена.

- Вот, скорая помощь, - озвучил очевидное мужик, - кстати, о здоровье. Чего на холодном сидишь? Сядь хоть, вон, на плед. Заболеешь.

- А разницы-то? - флегматично бросила ему она, - я же вот-вот умру.

- Будешь лететь вниз и у каждого окна чихать? - и с этими словами он сделал то-о-ненький, как у неё, голос, и начал изображать:

- Апчхи! Ой, на девятом этаже ругаются. Апчхи! Ой, на восьмом уже мириться начали. У-у, вот это кино прям… Апчхи! Кот, не ешь цветы, тебе потом достанется от хозяйки!

- Ну не так уж я и медленно буду падать, - улыбаясь, сказала она. И всё-таки села на плед, - с крыш умирают быстро. Я в книжках читала.

- Медленно, медленно, - уверенно заявил мужик, - вон, худая какая. Ветер подхватит - того и гляди, не упадёшь, а полетишь.

Она погрустнела. Сирену уже слышно не было, зато начали друг другу сигналить две машины, которые пытались выехать из соседнего двора. Ей вдруг стало интересно, что они там делали в три часа ночи - но вместо этого, она, опустив взгляд, сказала:

- А мой парень сказал, что я толстая, и потом бросил меня.

Мужик посмотрел на неё взрослым снисходительным взглядом. Ей повезло, что она смотрела в пол - иначе бы испугалась, вспомнив отцовский взгляд.

- Э, парень, - махнул рукой мужик, - тебе лет-то сколько, девочка? Пятнадцать? Парень, видите ли. Парень!

- Вообще-то, - подняв на мужика обиженные глаза, произнесла она, - мне три дня назад исполнилось девятнадцать!

-Упс, - мужик почесал голову, и, не дав повиснуть неловкому молчанию, добавил:

- Выглядишь молодо, чо!

- А мой парень мне сказал, что я выгляжу на тридцать, - всхлипнула она, - и потом бросил.

- Что-то он у тебя тупой какой-то, если честно, парень этот твой. Ну вот совсем тупой, есть же.

- Бывший.

- Ну, бывший. Подарила б очки, чтоль - видимо, с глазами у него не в порядке. Хех, парень… вот я в этом возрасте был, понимаю – парень… а это – э-э-э, пародия какая-то. Даму обижать, ну где это слыхано! Себе дороже ведь…

Мужик протянул ей сок - мол, пей из коробки прям. Она открыла её и сделала глоток - апельсиновый, её любимый.

- Это ты из-за него умирать собралась? - как бы между делом, спросил мужик, принимаясь за очередной рогалик.

- Да если бы, - хмыкнула она, вытирая рот тыльной стороной ладони, - меня же родители из дома выгнали.

- Ну вот прям выгнали?

Она замялась.

- Ну, не прям... ну, поссорились мы, в общем.

- И прям родители виноваты?

- Ну, наверное. Они постоянно ругают меня, говорят, что я непутёвая у них. Говорят, незачем я им такая. Неблагодарная, говорят, глупая. Вот нет чтоб помочь с моими ошибками справиться – только усугубляют.

- Что уж, не любят прям?

- Прям да.

- Вот это плохо, конечно, - сочувственно сказал мужик, - сам-то я тоже из дома ушёл. Только меня взаправду выгнали.

- Ну вот прям выгнали? - передразнила она его.

- Ну вот прям да, - и, глотнув чаю, начал рассказ:

- Бестолочью я в детстве был той ещё - а родители мои, надо сказать, были очень строгими. Всегда думал, что они злые, как черти, и что я - жертва несправедливой судьбы. Ну, собственно, как и любой подросток. Влип я посему в дурную компанию - бунтари, бродяги, все против родителей и правительства. Идиоты, в общем. Били посуду, пили водку, дурь всякую ели. Учиться я совсем перестал, в институты не брали, своим на шею сел. Вот и грозились выгнать. Я всегда знал, что слово они своё держат, но думал, что про выгнать - это они в шутку, чтобы припугнуть. Но, как оказалось, не шутили они. Пришлось уйти. Со скандалами, с криками - выгнали, и всё тут. Сестра моя старшая за меня заступалась - да без толку, как решили, так и будет, такая вот семья. Говорят, мол, не нужен я им такой, не их я больше сын. Ну, было мне уже за восемнадцать лет, жил где получится, кое-как на квартиру накопил. Взялся за ум, в институт пошёл. Сейчас работаю вот, человеком, можно сказать, стал - а с родителями так и не общаюсь. Привезу им продукты - они дверь не открывают, а как уеду, соседка говорит, всё-таки заносят пакеты в квартиру. Сестра их просила меня простить - но нет, без толку. Ну, что поделаешь - ничего, живём.

Мужик улыбнулся, кашлянул как-то неестественно.

- Всё же счастье - оно есть. Главное его понять. Никому я не нужен – зато мне все нужны. И хорошо так от этого, и тепло. И вот уже меня все любят. Вот я живу один, вот родители меня не прощают - а сестра приедет, и на душе тепло.

С этими словами он достал из кармана пижамы кошелёк - и, вытряхнув из него заранее припасённые для ночной трапезы конфеты, вытащил оттуда же две фотографии.

- Вот на этой мы с сестрой в детстве. А тут, глянь, племянница моя. Ну копия меня, скажи же? Сестра даже иногда спрашивает, не я ли ей свою дочь подкинул. Эх. Вот оно - счастье-то! Дёргающее за уши, плачущее и смеющееся счастье.

Она смотрела на фотографии и молчала - ну не говорить же, ей-богу, что мама просто в который раз отругала её за немытые полы, и лишь поэтому она ушла из дома. А может, и не поэтому? Разное было, гадкое – обзывались, дрались, ругались, мама окно открывала перед ней со словами «шагай, устали мы от тебя». Многое было, да только и не вспомнить уже. Может, и не такое оно гадкое было? Да нет, гадкое, это уж точно. А вот как это гадкое воспринимать – это уже другой вопрос, на который она и не хотела знать ответ.

Мужик, погрузившийся в ностальгию, картинно вздохнул - и, сделав на удивление серьёзное и умное лицо, спросил:

- Учишься хоть где?

Она помедлила с ответом - вспоминала будто, учится ли вообще, или, как студентам положено, дурака валяет.

- В консерватории, - собравшись с силами сказала она наконец.

- О как, - принимаясь грызть яблочный леденец, кивнул мужик, - консерватория. Хорошо это. Культур-мультур, значит. Я ведь тоже в своё время музицировал. Даже школу окончил, музыкальную, специализированную. Носил подтяжки и серые штанишки, помнится. Ух, кошмарное время было, брр. Зато на гитаре бренчу вот.

- Да ну? - она вылупила глаза от удивления, - и не врёте?

По мужику видно было, что он вообще никогда не врёт - но спросить она всё равно почему-то решила.

- Ну так да, - пожал плечами он, - бренчу. Правда, как от родителей съехал, денег не было долго. Жил в однушке на окраине города, о гитаре и речи идти не могло - а любил я её всем сердцем, страсть как. Хотелось мне играть. Ну и вот, иду я, значит, из магазина однажды - в одной руке пакет с туалетной бумагой, в другой несу килограмм картошки. Девки еще на лавке у магазина сидели – в юбках коротких, в чулках, с ошейниками на тоненьких шейках, ну, всё по моде, всё неприлично, как у молодёжи и принято. Увидели значит, что бумага из пакета просвечивает, и как давай угарать. Ну, я не обиделся. Период у них такой - из возраста 'зачем я живу и в чём смысл жизни' перешли в возраст 'ржать над парнем с туалетной бумагой'. Все мы взрослеем – и все рано или поздно перестаём думать о смысле жизни, в бытовуху погружаемся... ну да не суть, не о том речь. Иду я такой весь замученный, представляю уже, как я эту бумагу на стопку журналов поставлю - и вижу бомжа. Сидит себе возле мусорки на бортике, в рваной шапке, в тулупе – а на дворе лето, между прочим, - и гитару держит. А гитара-то, гитара - красавица! Новенькая, блестящая, аж поиграть захотелось! Ну, я, недолго думая, подошёл, да и говорю, отдай мне, дяденька, гитару, я тебе деньги дам. А он мне в ответ говорит, мол, да иди ты на фиг, мальчик, я сам играть хочу. И как начал играть. Битлз играл, и пел ещё так душевно - лэтитби, лэтитби... ни в одну, знаешь, ноту не попал. Но как пел, как душевно пел! Я аж захлопал в конце, даже бумагу выронил. И сказал я ему тогда, не выдержав, что он просто самый талантливый бомж, каких я когда-либо видел. А он мне и сказал, что не бомж он вовсе, а гений! Я подумал – одно другому не мешает , но промолчал, думаю, обидится ещё. Оказалось в итоге, что он сосед мой нижний, музыкант - говорит, таланта нет, вот и играет где попало, то на улицах, то в метро. Одевается странно, как душа велит, вещи не стирает – вот все и думают, что бомж он. И спросил потом - что, мальчик, тоже играешь? Я ему говорю, что играл раньше, пока из дома не выгнали - теперь только на батареях играть, а они ржавые, что на них играть-то? Он посмотрел на меня сочувственно - и протянул мне гитару. Зачем, говорю, это ж ваша. А он мне в ответ - да ладно, дома таких штук семь ещё. Бери, ты хоть талант не пропил, а играть – это счастье, даже для меня. Ну я и взял, и принялся разглядывать прям на улице, а как опомнился - ни соседа, ни туалетной бумаги уже не было. Ну, думаю, и ладно, не за спасибо же мне гитару отдали. Эх, а всё-таки как он пел! Бездарность, да, но такая, какую не всякий одарённый победить сумеет! И вот он тоже был счастливый. Вот он умел играть - и был счастливый. И никаких мыслей лишних, ничего. Вот даже плевать ему было, что на бомжа похож.

Она улыбнулась. А потом посмотрела на восходящее солнце и вспомнила, зачем она вообще сюда пришла. И ей вдруг стало нестерпимо грустно и непонятно, что теперь дальше делать.

- Ты, в общем, не кисни, - между тем продолжал мужик, - умирать - это не комильфо. Вот я тоже хотел, да не смог. И как я рад, знаешь, как я рад! Нет, ну, конечно, когда я в битком набитой маршрутке в семь утра на работу еду, потому что машину жена забрала - я, конечно, сдохнуть очень даже хочу. Но зато как здорово жить, когда с жары падаешь под вентилятор, ты бы знала! Или когда дома наконец отопление осенью включают – рай ведь! Много, в общем, депресняков всяких. Да вот и счастья не мало, знаешь ли. Все мы особенные - с татуировками, пирсингом и цветными волосами, анорексично худые или толстые в протест мировым стандартам, больные, здоровые, свободные, шизанутые, да хоть какие - но все, поверь, одинаковые. И проблемы у всех одинаково решаемые. А вот счастье, знаешь ли - оно в мелочах. И мелочи у всех разные. Гитары, бумага, рогалики - сколько в мире может быть счастья, а?

Он встал на ноги. Поднял с земли поднос, засунул в карман кошелёк - и, улыбаясь, сказал ей:

- Спускайся. Жена в пять утра встаёт, завтраки всегда обалденные делает. Нет, не вру, правда обалденные! Ты думаешь, чего я живу с ней, если она орёт постоянно? Всё завтраки, знаешь, завтраки. Нет, ну и любовь, конечно, но без завтраков было бы не то. Поешь, а потом домой отвезём, мириться будешь с родителями.

Посмотрел вокруг, и сказал:

- Офигительно, оху... ой, простите, здесь же ребёнок.

И ушёл в сторону лестницы, улыбаясь самому себе. «Вот чудак», подумала она. На душе у неё было тепло.

Она осталась сидеть на его колючем полосатом пледе. Он спустился по лестнице на чердак, остановился и тяжело вздохнул. С его лица исчезла улыбка. Что будет дальше, он не знал - хотя это был уже двадцать третий ребёнок, поднявшийся на крышу только в этом году. Новый ребёнок, новые воспоминания, новые истории из прошлого, какие первые вспомнились... он закинул в рот ещё один леденец.

Таким, как она, он не называл своего имени до завтрака. И имени у таких, как она, не спрашивал. Оставлял эту привилегию жене. И был очень рад, когда в такие вот дни они с женой завтракали не вдвоём, а в компании человека, решившего... нет. Решившегося жить.

Она сидела на его пледе и кожей ловила запах солнечного света. Она сидела и смотрела на пачку сигарет и бутылку водки. Встала на ноги, чтобы потянуться, и задумалась - а ведь всего один шаг решит её судьбу, шаг, который приведёт её к «обалденному завтраку» и примирению с родителями, или шаг, который навсегда оборвёт её жизнь.

Ей стало страшно и удивительно легко. Она стояла на волоске от смерти. Или на волоске от жизни?

Подумать только. Всё может решиться всего за пару секунд.

Один шаг – и тебя нет.

Один шаг – и ты можешь сделать ещё хоть миллион шагов.

Она думала. Думала о том, что, конечно, не всё плохое рассказала мужику. Жилось ей действительно несладко – надо сказать, паршиво. Да так, что и не расскажешь о таком – даже самой себе. И думала, что, может, всё же стоило рассказать - и стало бы даже веселее, чем есть. Думала, что всё, конечно, решаемо – но проблем ведь от этого меньше не станет. Думала, что счастье, безусловно, в мелочах - и в браслете, подаренном лучшей подругой, и в пятне от мороженого, что осталось с прошлой прогулки с друзьями... а ещё она думала, что, возможно, не нужны ей эти мелочи вовсе.

Мужик зашёл в кухню, поставил на стол поднос. У плиты крутилась его любимая жена.

- Ну, как там? - спросила жена мужика. Он ответил:

- Решает. Ждём.

Жена понимающе кивнула. Дожарился омлет, как всегда заранее сделанный на троих. В ногах у жены мужика мяукал старый усатый кот, хвостом пытаясь согнать с её длинного фартука надоедливую муху.

А она стояла на крыше и думала - шаг в воздух или шаг к лестнице?

Вперёд или назад?

На плед, что лежал у её ног, уселся голубь.

Шаг. Всего один…

И внезапно она поняла, какой.

Она сделала шаг.