* * *

Мне в чайхане уютней, чем в парче.
Я ни за что не отрекусь от плова!
Ташкент, я плакал на твоём плече,
И ты, всё понимая с полуслова,
Давал мне утешенье как отец.
Уже седой – я пред тобой юнец.
Не каяться вернулся, а любить –
Нет для родства священнее закона,
Чем эта не разорванная нить.
Прости, родной, что уходил из дома.
Мои воспоминанья здесь живут:
Грустят, смеются, за собой зовут.
К забору прислонился карагач.
Саман гордится золотой соломой.
А ветер на ладонях носит плач,
Почти нездешний, но такой знакомый.

* * *

Какие грустные истории
Рассказывают нам поэты.
Какие грустные герои
В стихах поэтами воспеты.

Они – как белые вороны
Из века в век… Больная птица –
Принц отвернулся от короны!
Да кто поймет такого принца?

Как много грустного на свете.
Но мы-то жизнь не разлюбили,
Как те трагические дети
Двух именитейших фамилий.

Сюжет задел нас за живое:
Нет горше повести, чем эта!
Мы плачем над судьбой героев,
Но реже – над судьбой поэта.

А он – один. Совсем один.
И если шлёт на смерть любимца,
То умирает вместе с ним,
С последним монологом принца.


ВОСПОМИНАНИЕ О ДЕТСТВЕ

1

Бубнила сказку бабушка глухая.
Закрыв глаза, я ждал, не засыпая,
Неслышно ногтем скрёб подушки,
От нетерпения сгорая,
И сны сзывал к глухой старушке.

Иные звуки, речь иная
Мой чуткий слух переполняли:
Мои крылатые подружки
Меня из дома выкликали.
Был март. И жизнь была в начале.

2

Кто-то за руку берёт,
Осторожно, как ребенка,
Вниз по лестнице ведёт.

Шёпот предостереженья:
«Помни, тайна и терпенье».
Половицы не скрипят,
Будто нас не замечают.
В доме преспокойно спят.

Дверь сама открылась в сад,
Где в прохладе темно-синей
Вишни белые стоят.

И шепнул незримый кто-то:
«Дальше сам. Мне сны стеречь».
И закрыл за мной ворота.

За воротами тележка,
Лошадь в шорах с бахромой,
Кучер с бритой головой.

В переулке тишина.
Светит полная луна.
Серебром залиты крыши.
И покойно спят дома.

Кучер прутиком взмахнул –
Тонко зазвенели спицы.
Всхлипнула спросонок птица.

Оглянулся на углу,
Да оглядка – не к добру:
Без единого огня
Дом, где больше нет меня.
Он пока не встрепенулся…
И зачем я оглянулся.

3

Дни и ночи напролёт
Неприкаянное сердце
Ходит-бродит взад-вперёд.
Не кричит и не поёт,
Ходит, ходит взад-вперёд.

Или, как не раз бывало,
Старых недугов ораву
Созовёт со стороны:
И шипит, шипит отрава
На конце тупой иглы.

И сердечные подруги
С белыми глазами вьюги
С речью сладкой и манящей
К синеве с ума сводящей
На воздушных покрывалах
Вознесут под опахала
Белокрылых сновидений,
С самой младшей, чистой тенью
Тонким ободком затменья
Обручат…

А когда очнётся вдруг –
Ночь, и никого вокруг:
На полу, одно, раздето;
Дверь, закрытая снаружи;
Пыльная полоска света;
Рядом тень, но тень – старухи
В паутине ветхих кружев…
И охватит сердце ужас
Семипалый, леденящий…
Дни и ночи напролет
Ходит, ходит взад-вперёд
От тоски с ума сводящей
Неприкаянное сердце.

Память воскрешает детство.
С верой в призрачное счастье
Снова убегает мальчик
В мир чужой и незнакомый
Прочь из маленького дома.

То склонится над постелью
Ночью тёмной и метельной
Над горячей головой
Не угаданною тенью
С васильками и свечой
И нашепчет с придыханьем
Время тайного свиданья,
И сведёт с самим собой
На другом конце сознанья.

Но успею только крикнуть,
Чтоб меня заметил мальчик,
И услышать: «Всё. Будь счастлив!» -
И поймать прощальный взгляд,
Брошенный поверх погона…
И колёса заспешат
Прочь от маленького дома.

…Поздно ворочусь домой,
Побелевший от метели.
Хватит сил шагнуть к постели.
А когда глаза закрою,
Наклонится надо мною
Мальчик строгий и седой, –
То ли прошлый, то ли пришлый, -
Скажет что-то – не расслышу, -
И накроет простынёй.
Васильки растащат мыши.
                Ташкент, 1982 г.

БАЛЛАДА ТЕЗИКОВКИ

Июнь. Не засыпает сын.
Брожу по дому с погремушкой,
Как сторож ночи с колотушкой, –
Смеша тяжёлых комаров.
Из всех расщелин и углов
Орды кровососущих полчищ,
Топорща жала и усы,
Ползут на сонные посты
И тихо занимают площадь.
Вся мстительная мелюзга
Штурмует дом – и бастион
Не в силах сдерживать врага.
Гремит набатом погремушка,
Зовя архангельскую рать,
Но не по чину заварушка –
Они не станут крыл марать.
А люди, насосавшись водки,
Вольны, как пасынки чесотки,
С живого мяса шкуру драть.
Канал, стремительный и грязный,
Грызёт разруху берегов.
Заборы вывернули язвы,
Их откровенья безобразны,
Но это – зеркало дворов.
А по ночам из вод на свалки
Вползают рыхлые русалки
Под лай и вой рожать рабов.
Задворки. Душные задворки.
Тоски пороховая сушь.
Мышиный ареал для душ,
Где бродит призрак хлебной корки.
Какие баюшки-баю?!
Орда бесчинствует в раю
И выживает нас из рая.
Смеётся сын – не засыпая.
                Ташкент, 1990г.


КАРАВАН-САРАЙ
(Глава романа)

Разноголосый караван-сарай,
Разноязыкий - как обычный рай,
Где спят, едят и делятся делами,
Хотя «моя - твоя не понимай».

Китаец хвалит изумрудный чай,
Сириец восхищается: «вай-вай»,
А египтянин как бы непричастен.
Смотри, браток, с такими не зевай.

Куда ни глянь, кругом одни купцы,
Пусть торгаши, а всё же храбрецы.
Да ты хоть раз пересеки пустыню,
А после рассуждай, как Лао-цзы!

Лежат в пыли верблюды-мудрецы,
Им наплевать на жалобы овцы,
Они жуют размеренно и важно
И на овцу взирают, как отцы.

Ослы ревут во сколько есть голов.
Как тень, подсел к похлёбке острослов.
Кивок-другой – и покатился хохот,
Икоту напустивший на ослов.

А не беда, что непонятно слов,
Имей в достатке парочку мозгов –
Тогда толмач другим займётся делом:
Ты понял сам, и хохотать готов.

Вон тот, в углу, - глаза-то отверни! –
Шутник, добряк, приверженец Мани,
Казалось бы, милейший из милейших,
Но это, друг, иллюзии одни.

Когда Хорезм, досчитывая дни,
Захлёбывался в собственной крови,
Когда невинных, как дрова, рубили, -
Кто барыши подсчитывал в тени?

Война – товар, доходы – через край:
Желающих купить хоть отгоняй;
И смерть шипит, дрожа от вожделенья :
«Задёшево товар не продавай!»

И тут таких немало. Спать давай!
…Костры дымили. Караван-сарай
Смолкал, с купцами, овцами, ослами,
Разноязыкий - как обычный рай.


БЛЮЗ

Перемена места - удобный повод
Перейти с пространством на ты. Твой город,
Занесенный в паспорт, как близкий родственник,
Проводит тебя до крайних домов - продрогших,
В глиняной сыпи, как переболевших оспой,
Слипшихся, на общее сердце похожих
Больше,
чем на толпу беспризорных.
Смогу ли узнать их, вернувшись обратной дорогой?
Если такое возможно.
Знаешь, поиски лучшей доли, судьбы, бога
Надо вести в знакомых местах,
Где, быть может, откроет дверь местный сторож
в тот час, когда шепчет бессонное радио,
когда он видит во сне одного себя
- и ему не так одиноко
сторожить дверь, за которой давно всё украдено.


ПАМЯТКА

Описание мыслимых и немыслимых благ,
Даже часть списка может свести с ума, –
Если зубрить или представить, как
Сыпятся блохи в ладонь с золотого руна;
Неужели не станут трясти, пока спит дракон,
И согласятся обратно с пустыми руками уплыть?
Так вот, описание благ – это толстенный том,
Это тьмы мелочей – и за каждую могут убить.


1966 ГОД

До землетрясения здесь был дом,
И я жил в нём.
Я жил с ним – его сын.

Я стар. И дома нет.
На его месте – другой дом,
И другие люди, выходя из подъезда, идут след в след
По той дорожке, где я ходил босиком.

У нас, в махалле, говорили «мир тебе!» от души.
Нам, еще не умевшим драться, делали обрезание.
Согрешив, мы прятались в камыши, –
Чтобы избежать родительского назидания.

Я могу рассказать, как готовят плов:
Созидающий плов, как над сурой Корана,
Склоняет голову над казаном; а когда плов готов,
Восклицает: «Осанна!»

Говори на любом языке, главное – в масть;
Слог прислоняется к слогу, как обнимает друга.
Каждый из нас – неотделимая часть
Общего круга.

А по кругу плывет пиала –
С зеленым чаем или зеленым змеем.
Знаю одно: наши души и наши слова –
Лучшее, что имеем.


* * *

Что радует? Конечно же, весна!
И женщины, отринувшие шубы;
Их терпкий взгляд и долгая мечта
Согреть от стужи скованные губы.


* * *

Темно-синий капюшон.
Предрассветная прохлада.
Дождь пропился, как пижон,
Клянчит скляночку у сада.

А как славно начинал:
Бился в пляске, как в падучей,
И легко приударял
За какой-то толстой тучей;

Изодрал парадный фрак,
Начудил на три дуэли;
Не сказали, что чудак, –
Потому что не посмели.

Он вошёл, как младший бог,
С нервной искоркой веселья;
Было видно – занемог
От рассвета и похмелья.

И такой же, как и он,
Я сказал, почти умнея:
Ни кутеж, ни трезвый сон
От тоски не панацея.

Но не стоит унывать,
Надо жить – на всякий случай.
И легко приударять
За какой-то толстой тучей.

* * *

Сирень распустилась.
Распущенность ей к лицу.


ЖАРА

Четвёртые сутки лето на себя не похоже:
словно затеяло стирку, а воду меж тем – под засов;
и через серые тряпки всухую утюжит прохожих –
ровно утюжит по стрелкам медлительных знойных часов.

Цедит сквозь зубы мотивчик, перевирая безбожно:
занозой в мозгу завязнув, изводит зудящий звук.
А тень отказалась быть тенью, – ей жаль свою пыльную кожу
за головы бедные наши самой подставлять под утюг.


* * *

Последние птицы в ту ночь улетели,
День начинался в глубоком молчанье,
И листопад позасыпал аллеи –
Всем на прощанье.

«Как же, помилуйте! Май был, как будто,
И дилижанс, старомодный как дактиль,
Только отъехал... В чём дело, кондуктор?»
«Осень, приятель.»


ЧЕРНОВИК

Осень за ночь постарела.
Что, ровесница, раскисла?
Нагулялась до предела,
Где по счёту листья, числа?

Я скажу тебе как смертный,
Согрешив с лозою нежной:
Не слюнявь, не клей конверты
Для рассылки неизбежной.

Ты, привычная к свободе,
Знаешь лучше, чем девица,
Как, раздевшись на природе,
Наготы не устыдиться.

Я люблю тебя, старушка,
Как дай боже деве каждой.
На столе пустая кружка.
Догорает лист бумажный.


ЗАВЕТ

В Ташкенте петербургская погода.
С утра туман. А в семь играют Брамса.
Концерт для азиатского народа –
Как западная форма реверанса.

С утра был плов, и праздник был с утра.
Великий праздник обрезанья плоти –
Пока что редкость в городе Петра,
А тут, извольте, – при любой погоде.

Таков завет. Так положил Господь.
Так входит в жизнь незнающее детство:
А что как вдруг оттяпанная плоть
И вправду есть единственное средство –

Быть узнанным, когда подступит час
Для отпущенья или наказаний;
И эта метка (профиль и анфас)
Избавит от ненужных оправданий.

Сбежала дрожь по медленным смычкам.
Поднялся зал, восторгом освещённый.
…Тот мальчик спит, доверенный сверчкам, –
Всё пережив и, может быть, прощённый.


МАЙХАНА *

Над тяжестью вечерней головы
Танцуют три плясуньи-пиалы:
Они легки, чисты и долгожданны, –
Как весть об окончании чилли,**

Привет тебе от вечной махалли,
Где наше детство в золотой пыли
Резвилось, не следя за облаками,
Которые, Бог весть, куда ушли.


Там новые родятся облака.
Что им века – глядящим свысока?
Что им разлуки наши – до скончаний?
Что им печаль чужого старика?
______________________
* Майхана – со времен средневековья место в Средней Азии, где можно выпить вина, послушать музыку или странствующих певцов, побеседовать с мудрецами.
** Чилля – нескончаемая азиатская жара.


* * *

На аллее тает снег –
Возвещение исхода.
Каждый маленький побег –
Новый праздник и свобода.

Толпы старых тополей.
Ножки милых перебежчиц.
Здесь, на лучшей из аллей,
Солнце океаном плещет.

Дети с ликами святых
В одноместных колесницах.
Капли мыслей золотых
На табличках летописцев.

Виден смысл и предлог
В этой яркой мешанине:
Почему доверил Бог
Душу и подобье – глине;

Почему, сердясь на всех
И ворча, как дед с клюкою,
Он опять смывает грех
С наших душ своей любовью.

* * *

Пока не сбились башмаки,
И цель почти близка;
Пока, удушью вопреки,
Душа твоя легка;
Пока надзорник по суду
Не вышиб дверь ногой,
И ты, влюблённый, как в бреду,
Ночь скоротал с одной –
Нагой, хмельной, блажной, чужой, –
Дружок, ты жив – пока;
Сдай свой билетик в мир иной.
Пока, пока, пока…
.
* * *

Твоим словам цены, конечно, нет –
Слова дешевле чая и котлет,
И макароны царствуют над ними.
Не будь прикормлен, дорогой поэт.

Твори голодным! – ибо натощак
Всегда свободно можно возвещать
О тех вещах, которых избегают
Создатели лапши в своих речах.

Слова не взвесить на пустой руке.
Слова в веках летают налегке.
А как достанет, то в кулак сомкнутся,
Чтоб отыграть с лихвой на дураке.

Но только, ради Бога, умолчи
О том, как одиночество в ночи
Тебя венчает с Музой долгожданной,
Не обещая славы и парчи.

* * *

Переусердствовав с лозой,
Герой становится брюзгой,
Любимчик хнычет, как изгой,
Мудрец не властен над собой,
Ты сам лобзаешься с гюрзой.
Вот и подумай, брат: на кой
Так непочтительно с лозой.


Олегу Т.
ПОСИДЕЛКА

Дурной коньяк. Обиженный лимон.
От плоской отбивной разит убийством.
Оркестрик, как разбитый патефон,
Давно расстался с музыкой и смыслом.

За что-то пьём. О чём-то говорим.
Макаем в соль обломанные корки.
Жуём. Сквозь жуй лениво материм
Державу, власть, мышиные разборки…

Мы здесь никто. Два тощих кошелька.
Мишени общепита и разора.
Ущербный дух дурного коньяка.
Прищур официантного надзора.

Вот ресторан классической тоски.
Тавро, как бланш, синеет на тарелках.
Ты не сочувствуй печени трески –
Твоя бывала в худших переделках.

За что сидим? Сей рёберный вопрос
Останется, похоже, без ответа.
Официант состряпает донос.
Оскалится буфетчик из буфета.

Швейцар небрежно выдаст ширпотреб.
Мы не по вешалке персоны!
Не в нашу честь, не нам вослед
Дешёвый пшык одеколонный.

С вещами. Улица. Зима.
Бредём себе – куда не зная.
Конечно, лучше, чем тюрьма,
Хоть там баланда дармовая.


* * *

Чем кучнее выстрелы навылет,
Тем ярче биография мишени.
Когда в толпе окликнут: «Вы ли?!»
Отвечу: «Выл». Но не марал колени,

Ни совесть, ни страницу, ни стрелков.
Последние достойны – если равны.
Я обхожусь без капель и бинтов.
Мой март, как волк, зализывает раны.

Открыто сердце – видно на просвет:
Ветра небес его насквозь продули,
Чтоб жарче откликалось на дуплет,
Но молча выковыривало пули.

Права диктует на Земле свинец.
А мы живём не по его законам!
Ветра небес над душным полигоном
Разносят гром простреленных сердец.


ПЛАЧ

1

Шёпоты крысиные.
Перья навострённые.
Мы с тобой – красивые,
Значит – уличённые.

Выпускными бантами
Рученьки скручённые.
Стали арестантами –
Значит обречённые.

Что ночами ласкано,
Что губами кликано,
Против нас натаскано
Псовыми уликами.

Слёзки драгоценные.
Слёзки бесполезные.
Темнота застенная.
Сапоги железные.

Ох же, бьют ненавистно!
Ох же, ржут ретивые!
Потому что завистно –
Мы с тобой красивые!

Мы почти что взрослые,
И мольба напрасная.
Стеночка кремлёвская,
Отчего ты красная?

Зарево кумачное.
Стылые вагончики.

– До свиданья, Ванечка.
– До свиданья, Сонечка.

2

Голова тяжёлая.
Смрадом тянет с запада.
Колет мгла ежовая.
Кровью брызжет ягода.

На весах аптекарских
Ложь в обнимку с гирями.
Перед кем ответствуют
Наши души сирые?!

Сгинут судьбы голые
По таёжным логовам.
Было Богу богово,
Стало Кобе кобово.

Выпь застонет полночью.
Выпейте поминную!..
Растерзали сволочи
Девочку любимую.

* * *

Старик-каракурт, обнимая кишмиш,
Принимает его за лицо подруги.

* * *

Когда облеивает стадо,
Рога нацелены в упор, –
Пустое, человек, не надо
Вступать со стадом в разговор.

Оставь в покое хворостину –
Она лишь злобу подхлестнёт.
Битьём не вразумить скотину;
Прости ума лишённый скот.

Живи наперекор отаре,
«Духовной жаждою томим».
Он каждой твари дал по паре,
И только ты – не пара им.

* * *

Любой ландшафт, руины в том числе,
Есть повод для обзора и фантазий.
Очарованье в том, что на Земле
Нет двух Европ и двух похожих Азий.

Две Джомолунгмы – явный перебор.
Господь не стал копировать Бермуды.
Но с Гефсиманской ночи до сих пор
Живут на свете двойники Иуды.

* * *

Обидно уходить весной.
Кроты смеются под землёй.
А в эту пору над тобой
Сирень бушует, как прибой,
И сто страстей наперебой
Зовут на вечный бой.

Еще обидней – в летний зной
В пыли тащиться в мир иной,
А там не спросят, кто такой,
Не угостят живой водой:
Водой поить тебя на кой –
Когда ты не живой?

Сентябрь вспыхнет золотой,
Но ты, бездарно никакой,
Не в силах шевельнуть ногой –
Опавшей прошуршать листвой:
Неужто с нею – в перегной
Под каменной плитой?

Обидно также и зимой.
Не издеваться ж над роднёй! –
Ведь ей дорогой ледяной
Сквозь снежный вал и вьюжный вой
Под колокольный упокой
Одной брести домой.

…Тебе отмерен срок мирской,
Тебя пустили на постой,
Ты даже награждён с лихвой
Строкой, любовью, сединой…
Так что ж ты воешь в час ночной
Под вечною луной?..

* * *

Шныряет снег в обнимку с ветром
И биографии больной
Грозит сто первым километром
И преграждает путь домой.

Лютует праздник по столице.
В стаканах закипает спирт.
Священный лик цареубийцы
С прицельной хитрецой глядит.

И что ни день – чернильный крестик:
Чтоб исподволь напоминать
Тот пересыльной ужас Пресни *,
Новослободку сорок пять **…
_____________________
* Краснопресненская пересыльная тюрьма в Москве.
** Адрес Бутырской тюрьмы.


* * *

Прогулялся беспечный –
По стране ли, по лезвию…
Одиночеством встреченный –
Ты попробуй на трезвую.

Чем скромней на окраине? –
Жандармерия сытая.
Сердце больно изранено,
Да зато не убитое!

Не великая разница
Между острым и молотом.
Вряд ли жизнь-первоклассница
Будет мечена золотом.

* * *

По булыгам – не по облакам:
Там-то ни подножек, ни плевков,
Ни кривых дорожек к кабакам,
Потому как нет там кабаков.

По стаканам не ершится спирт.
Лики там без черных синяков.
Если кто на облаках и спит,
То, конечно, кто-то из богов.

Не дойти с устатку до перин.
Хорошо забыться, где прилёг.
Ты такой на свете не один.
Это коллективный эпилог.

Магазинам утренним хвала.
Хрипы новостей в очередях.
Медленно светлеет голова, –
Раньше, чем у спящих в облаках.

* * *

Господь не выдаст – он мне не чужой.
Но за свинью ручаться я не стану.


БЕГ

Вижу: боль свою больница
Вывела на подиум;
Это у приезжих лица
Потерявших Родину.

* * *

Душа не имеет имени,
Она – просто душа;
И если просит: спаси меня, –
Значит, нечем дышать.

В чём её преимущество?
В том, что она – суть.
Душа – чужое имущество,
Которое надо вернуть.

И если просит: прости меня, –
То просит она Его.
Ты – это только гостиница
С номером для одного.

* * *

И.И.

Что косишься, будто падчерица,
Будто падшая, – с испугом?
В дождь всегда свободно плачется,
Легче – чем забившись в угол.
Дождь своих сестёр не выдаст –
Тайный сговор и порука.
Одиночество на вынос –
Слишком горькая наука.
1982 г.


* * *

А.Ч.

Моя внезапная красавица,
Куда трепещут ваши крылышки?
Моим бы тоже в такт расправиться,
А там – прощай столбы и крыши!

Мы будем честно и отчаянно
Гордиться с нежностью крылатой
Любовью вашей неприкаянной,
Свободою моей плацкартной.

* * *

Было, было… Сладкие слова,
От которых день и ночь кружилась,
А потом стонала голова…
Так бывает – если не сложилось.

Обнищал словарь, и голоса,
Словно безнадежные банкроты,
Туже затянули пояса,
Растранжирив радостные ноты.

Может, сглазил завидущий тот,
Кто ужалил в спину косоглазо?..
Жизнь, она, конечно, не курорт,
А совместно – тоже несуразна.

Так приходит время перемен –
Непременно и всегда некстати,
Вроде объявленья на размен
Общих интересов и кровати.

Как изнанку не имеет нить,
Чтоб её изобразить наглядно,
Так и я не в силах отменить
Эту память – будь она неладна.


ЧТО-ТО ГРЕЧЕСКОЕ

У Диониса на пирушке,
Уже не в доску пьян, а в стружки,
Небритый со времён триаса,
Я встретил томный взгляд подружки,
Забыв, что это – мать Пегаса.

* * *

Мне жаль красавиц постаревших,
С их необузданностью юной,
Их, не востребовано грешных,
В ночной романтике безлунной.

Мне жаль красавцев постаревших,
С их несгибаемой гордыней,
На вид как будто бы успешных,
А за душой – зола да иней.

Мне жаль их – беспокойных, бедных.
С них жизнь взимает недоимки.
Так превращаются легенды
В одноимённые поминки.

* * *

Вот, уехала – и ни о чём,
и ни с кем, и нигде, и не надо.
Как в последней любви уличён
на перронном краю листопада.
Мне, счастливому, грех горевать
и дождливой слезой растекаться.
Я готов неприкаянно ждать,
чтоб с тобой никогда не прощаться.
Сорок лет мы с тобою – и что ж?
Неужели нам осень – преграда!
Сорок лет и под дождь, и под нож –
как ни с кем, и нигде, и не надо.


ЗАВЕЩАНИЕ

Не стою слезы-одиночки.
За что мне такое дарить?
Строка – с отрицанием точки –
Сама умудряется жить.

Не надо разрозненным хором
Крошить мне хвалу и хулу.
Развейте мой прах над Анхором.
А дальше я сам доплыву.

* * *

Кругом весна – и все целуются:
Деревья, люди, воробьи…
Любой мотив преобразуется
В повествование любви.

Цветы на теплых подоконниках
На почки с завистью глядят,
Они мечтают о поклонниках,
О том, что, может быть, родят

Прекрасных мальчиков и девочек,
Кто будет жить не взаперти.
А время, этот вечный стрелочник,
Откроет новые пути.

Мечта с надеждою в обнимочку –
Как фото юности твоей.
И кто-то продлевает ниточку
Своей привязанностью к ней.


ШКОЛЯР

«Жаловаться ль? Умолчать? Обвинить, не назвав твоё имя?
Иль без зазренья открыть каждому, кто ты такой?»
ОВИДИЙ

*

Я вытянул входной билет –
И опоздал на много лет:
Ушел корабль и корчма закрыта.

Жилище друга отыскал,
Но друг мой без вести пропал
Давным-давно – и всё о нем забыто.

Мне вслед шепнул его сосед:
«Беги, дружок, тут счастья нет»…
И сам исчез. Весёленькое дело!

Ушёл корабль. Друг пропал.
Меня сюда никто не звал.
А день прошёл – и сразу потемнело.

*

Лижет огонь тушу быка.
Повар пунцовый, как чёрт сердит:
Решат, что худы у быка бока –
И повар сгорит.

Во дворе беготня, суматоха, мат,
Подручные от подзатыльников пьяны.
Возле парадного – строй солдат:
Железо, факелы и барабаны.

Повар быка представлял живым,
Плывущим лениво над травами спелыми,
И тупо смотрел на тяжелый дым
Глазами пустыми и осатанелыми.

Какой-то подручный лишился ума
На сто девяносто четвертой затрещине:
Он грохнул о плиты бочонок вина –
И к луже кровавой прижался, как к женщине.

Они тяжело подышали над ним,
Потом сволокли, топоча сапогами.
…Повар быка представлял живым –
И только с упитанными боками.

*

Бреду во тьме.
Луна тускла.
Ветер царапает крыши.
Споткнулся – упал –
Ступень – стена,
В стене – ниша.

Нащупал каменные ступни,
Ладони-клином, рот безголосый.
Наверно, святой. Обычно они
Ходят босые.

Сижу на ступени, как тень, одинок.
Кругом ни единого звука живого.
Вот привязалось: «Беги, дружок…»
Сижу, прислонившись к ногам святого,
И думаю: сколько он тут стоит?
Неужели не душит скованность каменная?
И так ли в нем, как во мне, болит
Душа замурованная и неприкаянная?

Дел-то – ладони держать на весу!
Да разве он чувствует мраморной кожей,
Как ветер с моря приносит тоску
И падает навзничь к его подножью.
Что безучастному смена лет:
Стоит – и никуда не опаздывает!
Мне так нельзя, у меня билет –
Разовый.

*

Повар подумал: как ни крути,
Быка на стол подавать придется.

В доме разом зажглись огни.
Вдоль окон огромная тень крадется:
Хозяин!
С прищуром ведет досмотр
Одежде, убранству, поклонам служебным;
Случись, примерещится черт те что –
Сочтет преднамеренным и враждебным.

Повар вздохнул тяжело, как бык, -
И сник.

*

Сижу на ступени, придавленный тьмой,
Слышу, как время шуршит под ногами.
Темные ночи у вас, святой,
А я бы не прочь, говоря между нами,
К теплой подружке – продрогшей душой;
Или, хотя бы, укрыться рогожей.
Выпроси толику милости божьей!
Мне бы согреться хватило и искры…

Обрушился рев на улочки мглистые –
Свора железных мотоциклистов
Вломилась на площадь с трех сторон,
Фары нащупали, мускулы взвизгнули: он!

Хихикнул святой за моей спиной.
Похоже, они – из одной компании!
Все сходится: в город пришел чужой,
Святой известил их об этом заранее.

*

Из тьмы подкатывали к парадному
Сытые лаковые автомобили.
Прячась от ветра, гости нарядные
Между солдатских шеренг проходили.

Шли по ступеням, по шкурам волчьим.
В дверях их встречали трое мужчин:
Очень подтянутых, вежливых очень –
Не средний, поди, у мужчин чин.

И дальше – по каменному коридору,
В потемках ведомые под локотки.
А вслед – барабанная, рваная сыпь:
Как будто не празднику – а к приговору.

…Хозяин мягко ступал навстречу
И – пока полуслепы в лавине огней –
Схватывал быстро и недоверчиво
Каждую мелочь на лицах гостей.

*

Допрос под издевательским светом:
«Откуда? Куда? Вор? Лазутчик?»
Я слышал одно: им плевать на ответы,
И тут подходящий представился случай.

Мотоциклы, как псы, огрызались свирепо
При виде лакомого куска.
Я выглядел крайне смешно и нелепо,
Чем раззадорил их вожака.

«От страха трясешься? Или продрог?
Щас поможем трясучку унять!
Ну-ка давай, бегом, вражок!
Хочу в догонялки с тобой поиграть!»

Он мотоцикл откатил чуть,
Приоткрывая добыче лаз.
«Эй, оглох? В добрый путь!
Считаю до двух: раз…»

И вслед прокричал: «Даю сто шагов!»
Бог, я зла никому не желаю –
Откуда же столько внезапных врагов?
Иду – и шаги про себя считаю.

*

Камин пережёвывает дрова.
Жарко дышит багровая глотка.
Как отвязавшаяся лодка –
В туман не одна уплыла голова.

Хозяин салфетку к усам приложил,
Знак неприметный послал глазами –
Тот, кто всё время стоял под часами,
Вышел и дверь за собой притворил.

*

Повар вздрогнул, как холодец,
Когда на плечо опустилась ладонь.
Заныло сердечко: ну вот и конец.

«Готово?»
«Так точно!»
Из-под земли -
Четверо в тёмном, с глазами, как вилки;
Быка уложили на блюдо-носилки,
Подняли на плечи и унесли.

*

Девяносто девять… Последний шаг.
Замер. И – в спину: «Беги!»
Бог, я беднее бездомных собак
На две ноги.

Сто! Кидаюсь, как зверь, в темноту.
Взревело железо от страсти к погоне:
Потеха! Ату его, братцы, ату!
Охота открыта и травля в законе!

Значит – добыча… на откуп… в расход…
Зло безбилетно и вездесуще!..
Треск за спиной – точно пьяный взвод
Затеял пальбу по мишени бегущей.

*

Слово взял нервозный господин.
Он двинул тарелку и вскинулся гордо:
«Давайте же что-нибудь создадим!
Или наступим себе на горло!

Надо все время что-то крушить –
Иначе не будет движенья вперед!
Больше нажима: давить, давить!
Минимум всяческих прав и свобод!»

Хозяин щурился, потягивая из бокала,
И думал: «Свобода, права… А зачем?
Нечего мудрствовать лукаво:
Нет человека – и нет проблем».

«А я!» - другой завопил через стол,
И – поднимаясь: «Да я бы! Да я-то!
Да мне бы любой бы земли престол –
И будет мною земля богата!»

Он дулся, поддерживаемый сзади,
Он выкатил грудь раззолоченным колесом.
Секретарь в углу, на ораторов не глядя,
Записывал – и присыпал песком.

Следующего разглядывали, не стесняясь:
Первая, как-никак, жертва.
Он всхлипнул, икнул и изрек: «Отрекаюсь» –
И, театрально взмахнув салфеткой,

Рухнул, опрокинув с объедками блюдо.
Алая лужа потекла из бокала,
Лица гостей забрызгав испугом:
Неужто все началось сначала?!

Хозяин презрительно восхитился:
«Талантливый номер».
Один из незримых к нему наклонился
И сообщил: «Помер».

Хозяин кивнул – и на креслах вкатили
Мраморных баб, разодетых как клумбы.
Ахнули гости, о страхе забыли,
Смачно зачмокали сальные губы.
Повеселели, как после щекотки:
Ах, до чего аппетитны красотки!

Пир оживился. Залоснились, как лаковые,
И, как обмылки, запенились лица.
Черт с ним, что холодны и одинаковы,
Зато – благородных камней девицы!

«Ох, чаровница», - гундосил издерганно
Израззолоченный старый негодник, –
«Я вам хоть завтра сюда вот по ордену,
А вы наградите меня сегодня».

И, дребезжа разболтанной челюстью,
Стянул, проказник, лямочку с плечика,
И ткнулся, всхрапнув, в обнажённые прелести
В синих прожилках и пепельных трещинках.

А гражданин в узкогрудом френчике,
Вполоборота глядя на даму,
Брезгливо гнусавил про то, что женщине
Не подобает потворствовать сраму:

Дескать, достаточно вспомнить о Боге,
Чтоб отвратиться от пошлых страстишек,
И что-то о чести, о нравственном долге, –
Шаря тайком по коленкам и выше.

*

Повар по двору ходит кругами:
Руки за спину, и неторопливо так,
Как будто жизнь вычерпывает шагами,
Тайно любя ее за каждый шаг.

Бедный, он позабыл молитвы;
Замешались лики, слова, имена…
И это забыть бы! Но вот они – плиты,
И в луже тяжёлая тонет луна.

*

Баста! Кровь продавила виски.
Обрываются легкие с крючьев клочьями.
Да лучше я сам расшибу мозги,
Не дожидаясь, когда затопчут их.

Давняя парочка – стена и лоб:
Знакомство казенное: после – не спросится.
Город завис надо мной, как циклоп,
С тусклой луною над переносицей.

Ловчие оцепили квартал,
Переулки прощупывают, сужая круги.
Я от этой игры смертельно устал,
И пропал все одно – беги не беги.

Спокоен сижу. Страха нет.
Слышу: по душу мою розыск.
Бог, зачем я тянул билет
В жизнь – унизительную, как обыск?

Какую надежду, какой довод
Звать в утешенье? К кому – за помощью?
Один я, видишь?! – и чужой город,
И первый святой оказался сволочью.

*

Повар по двору ходит кругами.
За спину руки. Что-то бормочет.
Кому-то клянется детьми и быками,
Что в помыслах чист и в делах непорочен.

Зубами хрустит, загрызая голос:
Как не приметил в себе гада?!
А гад ему шепчет: «Если бы в соус
Одну-то щепотку крысиного яда…»

И за мысли себя матеря как врага,
Он божится, что предан и готов без платы…
Уж он-то видел, как берут за рога!
Тут вспомнился бык – и повар заплакал.

Нет, не быка оплакивал он,
Захлебывался, на коленях стоя,
И бил запотевшим окнам поклон…
А окна меж тем созерцали иное.

*

Гражданин во френче распоясался вконец:
Он разбил соусницу об голову дамы;
Заявил, что Бога, Царь и Отец –
Он один, а все остальные – хамы.

Китель рванул на груди спрессованной,
Раздавил по-свински прозрачное блюдце.
Его усадили, шепнули: «Без гонора» –
И посоветовали застегнуться.

Проснувшись, всхлипнула высокопостная немощь,
Лизнула бледное плечико сладко,
Пожаловалась: «Вроде и мясо, и свечи,
И баба – вот, но скучно и гадко».

Хозяин бровь удивленно поднял,
Усмехнулся: «Вот как…» – и кивнул во мрак.
Вздрогнула дверь – и впустила в зал
Отборную свору голодных собак.

Истеричный господин метнулся на стол.
Другой под юбку полез к девице,
Но разве спасет бабий подол? –
И челюсти впились в его ягодицы.
И гражданина, скачущего отчаянно,
Сволокли за штанину – не беда, что худ!
Сомкнулось над воплями мерзкое чавканье:
Собачья награда за собачий труд.

Хозяин хохотал, подмигивая каменным подружкам,
А у тех от улыбок растрескались лица:
Мировая сотворилась пирушка!
Крахмальте воротнички под новенькие петлицы.

*

Повар выл, царапая плиты.
Тронулся, бедный, нехитрым умом –
Едва представил себя убитым,
Вздернутым на вертеле быком.

Он какого-то повара клял, как мог,
За то, что тот – видали врага! –
Нарочно ему подпаливает бок –
Усугубляя вину быка.

*

Дочиста бывших гостей обглодав,
Псы перегрызлись над жирными лужами.
Что они видели кроме облав? –
Вот и рехнулись от царского ужина.

В свару вмешались дубинки псарей.
Но злость послушание вмиг перевесила:
Свора вгрызлась в учителей –
И превратила наставников в месиво!

Хозяин струхнул, уронил бокал;
Матом свинцовым зашлись наганы.
Поздно! – бросок – казнящий оскал –
Пальба задохнулась – не стало охраны.

Разогрелись собаки, вошли во вкус,
По науке облав обложили добычу.
Хозяин повизгивал: «Мамой клянусь,
Всех вас приближу и возвеличу!»

Куда подевалась хозяйская спесь?
Пал на колени, трясясь, как юродивый:
«Министров заставлю чесать вам шерсть!
Памятник каждой поставлю на родине!

Вашим портретам на всех площадях
Кланяться будут – отцам и судьям!
Бережно вынянчу ваших щенят
И обязательно выведу в люди!

Собачки, хотите страной управлять?
Все уступлю вам – и портфель, и звания!
Хотите?..» Но свора хотела жрать.
Так вот, в мундире, и съела хозяина.

*

Спокоен сижу. Пытаюсь понять:
Почему медлят: растягивают удовольствие?
Уверены, что не смогу сбежать,
Жилы тянут, а остальное – после,
Когда изотрусь о бессилья наждак
И выбегу сам под колеса – подобно
Тому, как унижается знак
После вопроса: что вам угодно?

Представил – и стало ужасно смешно:
Бежал, шарахался: тупики!.. капканы!..
Бред собачий! Я встал и пошел –
Навстречу, ткнув кулаки в карманы.

*

В синем халате, в резиновых сапогах,
Черный платок на затылке в узел, –
Старуха уборщица, войдя в зал,
Всплеснула руками: «Вот напаскудили!

А вас-то, блохастых, кто сюда звал?
Пошли, шелудивые, ишь, как нагадили!» –
И тряпкой по мордам, гася оскал.
Собаки поджали хвосты и попятились.

Она приступила к уборке привычной.
Обтерла кровь на притихших девицах:
« Ну, как, голубушки, в жизни-то личной:
О принцах мечтаете, или все – о петлицах?»

Прибрала, выволокла мешок,
В котором хрустели, жалуясь, кости.
Обернулась, поправила черный платок:
«Вроде чисто. Пожалуйте в гости».

*

Повар истошно горланя гимн,
Торжественно по двору ползал кругами,
При этом себя представлял живым –
И только с упитанными боками.

*

Часовые, выпустив псов за ворота,
Откозыряли им вслед почтительно.
Старший подумал: «Собачья работа».
Младший взглянул на него подозрительно.

*

Железо кипит, хохот, мат…
«Чую его! Не уйдет гад,
Мать его эдак!» - орёт вожак.

А следом, а следом двенадцать собак,
Подстегнуты новой забавой,
Бежали цепочкой – обучены так –
Почуяв, что пахнет облавой.

Машины ревут, как камнепад.
Уверенно прут, без оглядки назад,
Но был бы последний оглядке не рад –
Увидев, что псы за спиною висят.

Вот рыжий, с простреленным ухом, вожак,
Нездешней породы раскосый степняк,
Обрубком хвоста подает знак –
Швырнувший в атаку тяжелых собак.

Забился в конвульсиях сиплый мотор,
Второй ошалело влепился в стену,
Паника, давка, лай, ор:
«Из-ме-на!»

Хрустнула глотка – пар из дыры:
Падаль! – кидались к живым, рвали!
Первое правило ловчей игры:
Чтобы бегущие – не убежали.

Тьма задохнулась от воя победного –
Будто прорвало ржавые клапаны.
Кто-то – кого-то… А что мне от этого?
Те или эти – все одинаковы.

*

Небо волочит тяжёлый бок.
Песок на зубах. Туч клочья.
Луна, щурясь, как тюремный глазок,
Видит: я выхожу на площадь.

Вспомнилось разом: ниша, святой…
Представил: стоит, леденец лижет,
А тут перед очи – свидетель живой!
Он-то не знает, что я выжил.

Я для него наскребу слово!
Пусть подавится леденцом!
Но я опоздал – раскололи святого:
Тюкнули чем-то – и дело с концом.

*

Смертника мысль: «выхода нет».
Ветер железо рвёт с кровель.
Пусто в ладони – пропал билет,
Оставив на коже порядковый номер.

Чёрт с ним! Наверно, сбежал от стыда
Пащенок вечно гулящей Фортуны.
Он-то сбежал, а мне – куда?..
Знать бы. Но улицы – змей клубок.

Ткнулся – тупик: плечам тесно.
Нащупал разлом и протиснул бок,
Стену прошел, а за ней – бездна.
Пустота, провал…

*

Я открыл глаза –
Хлынул под веки поток лучистый,
Над головою моей паруса
Ветром попутным гудят, как горнисты.

Палуба пахнет столетней сосной.
Кто-то из фляги даёт мне напиться.
Бог, это все происходит со мной?
Или – должно непременно случиться:

Кто-то склонится – из фляги напьюсь,
Светлое небо глазами глотая?
Или – изломанный, скоро очнусь:
Груда обломков и яма глухая…

Нет, это море – его шум!
И кто-то даёт мне напиться из фляги!
И жёстким затылком я чувствую трюм,
В котором грызутся и воют собаки.

«В какие пределы летят паруса?!»
…Матросы поют, скользя по канату.
А тот, кто поил, - вдруг отвёл глаза.
И солнце, отстав, потянулось к закату.