Из сборника стихов 

 

***

Я люблю тебя до дрожи,
как давным - давно мечталось.
Знаю, мысль тебя тревожит,
что немного мне осталось.

Не печалься, свет мой ясный,
лист стихов подальше спрячу,
но на облаке прекрасном
профиль милый обозначу.

Подкрадусь с ночною тенью,
лишь луны засветит плошка,
теплым дождиком весенним
постучу в твое окошко.

И шепну крылатой фразой,
что давно под сердцем бьётся,
- Ангел мой голубоглазый,
как теперь тебе живётся?


***

Спой тихонько песню о Рязани,
там щемящей юности приют.
Говорят, что там грибы с глазами,
на березах бублики растут.

Там, на пнях, улитки греют спины,
поймы рек, заросшие травой,
там в кустах карминовой малины
заблудился пьяный домовой.

Можно, синь, тобой налюбоваться?
Мы уйдём, но будет всё, как встарь:
пчелы с липой сладко целоваться,
не погаснет месяца фонарь,

небосвода звёздная перина
будет тихо облако качать.
Там когда-то я придумал сына,
чтобы в сорок лет его зачать.

Срок придет, и с мокрыми глазами
он шагнет с родимого крыльца.
Затоскует мальчик по Рязани
и продолжит песенку отца.

 

*** 

                                       Прабабушке
                                       Матрене Максимовне Баграмовой

 

Время памяти кружево вяжет 
год от года больней и больней, -
синева расплескалась лебяжья,
терема отражаются в ней.

Крутит маковки ветром бедовым,
сизый дым облетает жнивьё.
В слез потоках рязанские вдовы
рукоделье полощут своё.

Я как будто бы сплю в настоящем –
гарь пожарища, тлен и зола.
Злы татарове с визгом саднящим
обдирают церквей купола.

Несусветную синь спозаранок
рвал звонарь, босоног и безус.
Оттого у рязанских тальянок
звук надрывен и солон на вкус.

И идет ко мне с ладной фигурой
по янтарному морю жнивья
молодая, с татарским прищуром,
русокосая бабка моя.


МОЛИТВА

Боже правый в небеси! Что хочу - меня спроси,
чем живу, куда спешу, в чем я каюсь и грешу,
где у радости исток, где земных страстей итог,
чем жива добра лоза, где у подлости глаза?
Почему у врат твоих гнева колокол затих,
почему же злой народ дольше доброго живет?

У дороги нет конца, у завистника лица,
а к порогу твоему всяк приходит - почему?
И убийца, и поэт, всяк к вратам находит след.

Боже правый, в небеси! Чашу счастья поднеси,
дай тревог, возьми покой, дай бессонницы с тоской,
дай мне, Боже, столько сил, чтоб друзей не пережил,
чтобы тягостью своей жизнь не резала плечей.
Буду в тягость - призови.
БОЖЕ, МЯ БЛАГОСЛОВИ!

ПАМЯТИ СОБАКИ НИКИ

Смерть - это спячка после драки.
Сомнений жизненных итог.
Душа моей больной собаки
приходит охранять порог.

Как будто в сборах на охоту
от возбуждения дрожит, –
ей вечно кажется, что кто-то
меня обидеть норовит.

Неверный свет луны размажет
в напряге замершую тень.
Она у ног моих приляжет,
когда наступит Судный день.

Тебе, мой друг, теперь навечно
дано собачий крест нести
на широте просторов Млечных.
Прости за преданность. Прости.

Мы все надеемся немного
восстать с Архангела трубой.
Так не забудьте взять в дорогу
из супа косточку с собой.


ВСЕ В ПОРЯДКЕ

Мы у Бога доли не просили,
были в горьком выборе вольны,
брошены кукушкою Россией
в гнезда чужедальней стороны.

А теперь, конечно, всё в порядке -
голова с похмелья не болит,
можно жить красиво и в достатке,
и ходить гулять на Брайтон-стрит,

Наши неизбывные утраты
памяти позёмка замела.
Мы с тобой, мой свет, не виноваты
в том, что голова белым - бела.

Мы давно совсем-совсем другие.
Жёстче и не маемся виной.
Праведные муки ностальгии
нас теперь обходят стороной.

Я давно, мой свет, перебесился,
ты меня со временем поймёшь, –
Родина не там, где ты родился,
Родина не там, где ты умрёшь.

Родина с тобою едет следом
бездорожьем страхов и измен.
Родина, когда навстречу бедам
гордо принимаешься с колен.


***

 

Стынет облака пенка неснятая. 
Вечер лужи поставил ребром.
И луна, ошалела проклятая,
заливает глаза серебром.

Сушит тополь пуховые валенки,
он на дождь мимолётный сердит.
А на Млечном пути, на завалинке,
чья-то юность босая сидит.

Дремлет города линза бездонная
в хитром кружеве светлых окон.
У фонтана кикимора сонная
ловит высохших струй перезвон.

Прикорнула церквушка убогая,
рядом терем цветного стекла,
тишина лопоухая трогает
золотые её купола.

Я в твои привидения верую,
вечер зрелости трудной моей.
Кошка хитрая - облако серое –
намывает на крыше гостей.


РОДИЛСЯ Я УТРЕЧКОМ

Родился я утречком, роды шли по правилам.
Свет увидел - промолчал, что за зря блажить.
Пьяненькая нянечка мне чепец поправила
и вздохнула, раз молчит, трудно будет жить.

Сколько зим и сколько лет, что от Бога дадено,
тройкой шалой унеслись от моих ворот.
На приступочке сижу - синяки и ссадины,
да от сплетен и молвы окровавлен рот.

У гитары струны в ряд, звонкие, не пьяные,
вдоль по ним, да поперёк - пальцы босиком.
Ночь приходит, без стыда пляшут, окаянные,
видно, с Богом говорят от меня тайком.

Маетно и суетно. Горько да невесело.
Что ж тебе, нетрезвенькой, ночью не спалось?
Ведь не просто номерок на ногу повесила –
совесть окаянную, чтоб трудней жилось.


ТИМУРУ ВАЛИТОВУ

Ветров скрипичных нежный альт
среди дворов притихших тает.
Медь листьев бьется об асфальт –
оркестр осени играет.

Прощенья позднего свирель
ты не оставишь без вниманья.
Пусть хрупкой памяти капель
стучит в виски, как покаянье.

Решётка стареньких ворот
поёт печально каждой ночью,
и вторит ей седой фагот
из труб усталых водосточных.

А дождь из нот плетёт узор
непосвящённому понятный.
Нетрезвый дворник - дирижер
метлой отмахивает такты.

Ах, эта муза ноября,
Она меня заворожила,
сухим листом календаря
от суеты мирской укрыла.

Ловлю, восторженно ловлю
её печали и тревоги.
И так осеннюю люблю
свечу рябины у дороги.


НОСТАЛЬГИЯ

Старый Питер. Бродят тени.
Свет Невы застыл в окне.
В лепестках хмельной сирени
Император на коне.

Удила зажал тугие,
вздыблен конь, дрожит рука.
Щемит сердце ностальгия –
о несбывшемся тоска.

Все слова о светлой доле
столько лет звучали зря.
Мы - слепые в чистом поле,
бродим без поводыря.

В этой страшной круговерти
озарение гнетёт –
Император перед смертью
проклял пьяный свой народ.

Истрепала ностальгия,
к краю бездны подвела.
Мы - мутанты, в нас другие
бродят гены с похмела.

Государь, прости Россию,
дай покрепче сесть в седло.
Ветер. Снег. Дожди косые.
Скулы холодом свело.


***

Пройду перроном и отдам десятку нищей,
что много лет стоит у знака "Переход".
От тепловоза веет гарью пепелища,
и электричка ошалевшая орет.

За детство светлое поплачу на пороге,
старухи ветхие кусок мацы дадут.
Здесь стонут голуби на крыше синагоги,
а ортодоксы тихо спорят за Талмуд.

Пройду с цветами по извилистой дорожке,
свиданье с близкими - мой вечный скорбный суд,-
пусть воробьи склюют рассыпанные крошки,
и мой букет опять под вечер продадут.

Отбросив напрочь шелуху забот постылых,
стою над истинною тайной бытия.
Прощайте всех, кого прощать уже не в силах.
И не судите тех, кто сам себе судья.

По свету мыкала меня беда лихая,
но только в память открывается окно,
когда на кладбище шуршит листва сухая,
а два могильщика над ямой пьют вино.

Жизнь бесконечна, словно звездные дороги.
Что ожидает нас в неведомой дали?
Воркуют голуби на крыше синагоги,
как чьи-то души, не ушедшие с земли.


ГРЕХ

Молва об этом шире год от года,
как носят слухи бабы в подоле, -
проклятье, мол, повисло над народом,
что прах вождя не отдан был земле.

И дом наш, как один большой Некрополь,
где призрак из конца в конец бредет.
Ему бы прогуляться по Европам,
а он в стране измученной живет.

И дело здесь не в памяти гудящей,
как яростная медь колоколов.
Мы жить устали в трудном настоящем -
без веры, без надежды и богов.

Мы тонем, что ни день, в словесной пыли,
преступно отвыкаем от земли.
Нам Бога Мавзолеем заменили
и веру разменяли на рубли.

А жизнь так тяжела и скоротечна,
добра и зла в ней поровну на всех.
Отдайте прах вождя земле навечно –
она одна его замолит грех.

И даст росток для будущего плода.
Поверьте же кормилице земле!
И кончится проклятье над народом.
И призрак успокоится во мгле.