«СЧАСТЬЕ БУРИ ИЛЬ ПОКОЯ…»
(Н. А. Лукьянов)

    Судьба отмерила моей дружбе с Николаем Лукьяновым всего пять лет. Много это или мало? Смотря как оценивать этот факт… Если с человеческой точки зрения — до обидного мало. Но если вспомнить о том, что дало общение с Николаем моему представлению о жизни, литературе, искусстве… Лукьянов был для меня бесспорным кумиром. Он много печатался, был на виду, у него вышел первый сборник стихов «Звездопад». А выход любой книги, особенно в те времена, было большим событием. И для автора, и для его поклонников. Это было вроде общественного признания, «паспортом», удостоверяющим, что ты - настоящий поэт. Однако это ничуть не убавило его искренности и простоты. И желания помочь.
    Работая в детской газете «Пионер Востока», Николай с упорством фаната поддерживал любые творческие дарования. Часто сам правил стихи, мои в том числе: «Вот так, старик, по-моему, лучше. Звучнее!». Это Лукьянов называл «раскудрявить строку». И верно, найдено иное, более точное слово — и стих оживился, заиграл. Как диковинный камушек в воде, среди других серых, неприметных.
    Любил Лукьянов брать младших собратьев по перу на разные читательские конференции — сейчас бы их назвали презентациями. А чем это не трибуна для поэта?
Как-то он пригласил и меня — начинающего стихотворца — выступить в Акташе в летние каникулы перед школьниками. Как раз тогда в молодёжном издательстве вышел  коллективный сборник стихов и прозы «Сверстники» (1964г.). В нём широко были представлены ташкентские поэты — В. Качаев, М. Ушаков, М. Докторов, А. Файнберг, Б. Пак, Р. Мнацаканов (Ураганов), В. Замесов, А. Усенко, И. Вильскер, И. Шофман… Была там и подборка Николая Лукьянова. А в самом конце альманаха поместили эпиграммы на всех участников сборника с талантливыми дружескими шаржами молодого художника Дмитрия Цирина, к сожалению, рано ушедшего из жизни. Конечно же, и Лукьянов не был обойдён вниманием. Написал эпиграммы хороший сатирик, в прошлом известный журналист.
    На автостанции «Салар», за железнодорожным мостом, мы долго ждали рейсового автобуса, отправлявшегося в горы. И вдруг, увидев в моих руках альманах, Николай оживился: «Дай-ка на минутку». Быстро пролистал, нашёл эпиграмму на себя и прямо на полях, против фамилии «обидчика»-сатирика, тут же, достав из кармана ручку, что-то написал. Молча, шевеля губами, прочитал написанное. И только потом удовлетворённо протянул альманах мне: «Читай!».
    Там густыми чернилами было написано:

Он весь из анекдотов и острот,
По габаритам богатырь былинный,
А сам похож на старый анекдот,
Затасканный, изжёванный и длинный.

    Это была точная и убийственная характеристика на человека, которого мы хорошо знали и даже любили. Что называется, ни убавить, ни прибавить.
    Николай умел постоять за себя. И в поэзии, и в жизни.
    А жизнь его не баловала. Детство, выпавшее на годы войны, ранняя безотцовщина, полуголодное существование — лебеда и жмых часто заменяли хлеб.
    Уже потом, взрослым человеком, отслужив в Армии, Лукьянов окончил Ташкентский педагогический институт и, работая в республиканской печати, написал о той тяжёлой, но прекрасной поре — детстве и отрочестве — проникновенные поэтические строки: «Жданка», «Моё село», «Старики стихи понимают…». Как непосредственны, как искренни эти стихи… Лукьянов вообще был искренним человеком. Я бы сказал: искренним сыном своего времени. Понимаю, немодно так нынче писать. Но что поделать, из песни слова не выкинешь. Поэт родину и эпоху не выбирает.
    Так уж случилось, что второй родиной для Николая Лукьянова стала щедрая земля Узбекистана. К этой земле он прикипел сердцем, полюбил всей распахнутой душой:

Я не знаю, как и когда,
Я не знаю, в какую весну
Своё сердце тебе навсегда
Я по-юношески распахнул.
Я ходил по твоим полям
В огневых тюльпановых вёснах.
Азиатские тополя
Заставляли скучать о соснах.

    Частые журналистские поездки позволили ему объездить республику вдоль и поперёк. Древние города, овеянные легендами, Коканд и Хива, Самарканд и Бухара, восхищали поэта своим неповторимым зодчеством — величественными мечетями и усыпальницами, минаретами и базарами. Но настоящий восторг вызывали люди, творящие настоящее чудо — ювелиры, чеканщики, медники…
    Будучи человеком, возросшим на лучших традициях русской культуры, Николай Лукьянов жадно учился и у другой культуры — восточной… Изысканная, тонкая, многослойная поэзия Востока восхищала его, побуждала искать высокие слова, новые образы, краски. А красок, как известно, Средней Азии не занимать.
    «В горне пламя трепещет бойцовым живым петухом», «Кумганы, как жёлтые зубы, в открытом ларьке», «Аксакалов огромные шапки в толпе проросли, как грибы» — это строки из стихотворения «Хивинский этюд». Подобная красочность, схожая с яркостью масляных мазков, уже не подмастерья, а зрелого мастера, чем-то роднит стихи Лукьянова с ранними полотнами замечательного русского художника А.Волкова. Который, кстати, тоже всю жизнь прожил в Узбекистане, воспевая его с помощью кисти. И подарил этой стране в благодарность вместе с прекрасными картинами небесный свет своей души.
    Сравнение с художником вполне уместно. Оно, как непрерывающаяся живительная струя в вековой культурной жизни народов, в каком бы уголке планеты он ни жил. Ведь Николай Лукьянов был не только своеобразным поэтом, он проявил себя и искусным рисовальщиком, прекрасно владел трудной техникой акварели. Несколько картин — минареты, руины старинных крепостей, к которым поэт питал особую тягу — всегда украшали кабинет редакции на Навои, 30., где он работал. О второй своей «тайной» страсти Николай старался не говорить. Но Восток был той призмой, которая преломляла творческие искания художника, держал ли он в руках перо или кисть, и придавала его образам глубинное историко-культурное измерение.
    Ранняя осень 1966 года. Тёплая, охристая. С листвой, насквозь просвеченной солнечными лучами. В горле першит от пыли, от недавнего землетрясения. Город спешно перестраивается. У меня першит и от другого: я получил повестку из Октябрьского райвоенкомата. Подкатилась пора служить в Армии. По этому случаю решили устроить прощальный вечер в старогородской части Ташкента — на Джар-арыке (Овражный ручей), в родительском доме. Пришли милые сердцу друзья — Света Пряслова со своей очаровательной белокурой подругой, Лариса Албу, Якуб Ходжаев, Саша Файнберг, Лёня Комаровский… Оказала нам честь и застенчивая, чуточку уставшая от душевных невзгод Наталья Павловна Бурова — великолепная поэтесса, добрый человек.
    Николай, как всегда, припаздывал. И вот, когда все уселись за праздничный стол, в открытом окне, выходившем в мамин цветник, раздался неунывающий и всем хорошо знакомый голос:
    — А вот и я!
    Лукьянов, оказывается, в тот день был дежурным по газете — пока не подпишешь её в свет, не вырвешься. Прощальное веселье началось. Вслед за тостами и пожеланиями пошли по кругу стихи. Низким, грудным голосом читала Наталья Павловна: «А женщины с восточными глазами прекрасны, как гранатовый цветок», «Кукушечья мудрость», «А у меня не будет чёрных кос» и другие стихи, любимые ценителями поэзии. Прочитал и Саша Файнберг несколько своих стихов из вышедшего в прошлом году сборника «Велотреки». Он набирал силу, как талантливый поэт, и, можно сказать без преувеличения, был уже любимцем молодёжи. Особенно мне запомнились тогда Сашины строки:

Мы танцы в парках называли скачками,
Там девочки на звонких каблучках,
Как самые рисковые циркачки,
Крутились допоздна на пятачках.

    Для меня эти стихи прозвучали как прощание с юностью. Настала очередь Николая Лукьянова. Просто, безыскусно, прочитал он «Возвращение» и ещё какие-то новые стихи, названия которых я не запомнил.
    Наталья Павловна молча внимала лукьяновским стихам, а затем, с присущей ей простотой, похвалила:
    — Хорошие стихи. Родниковые.
    Николай разлил в бокалы домашнее вино, а затем, нагнувшись, положил в карман моей рубашки вчетверо сложенный листок: «Это тебе на память, сегодня утром написал. Не раскрывай. Прочтёшь потом».

Он белое белым всегда называл.
И было такое смешно до того,
Что кто-то «вороною белой» назвал
За самые белые мысли его.

Он зло ненавидел. И, словно назло, —
Опять же такое до злости смешно, —
Всё время везло ему в жизни на зло,
Как может везти человеку в одном.

Он бедность всегда не считал за порок.
И было такое смешно до того,
Что бедность однажды к нему за порог
Шагнула и в доме осталась его.

Он смерть продолжением жизни считал.
И только предвидеть не мог одного,
Что станут посмертно его почитать
За самые белые мысли его.

    Да нет, не был он «белой вороной», но вот белым, чистым был.
    После смерти Николая Лукьянова старанием друзей, и в первую очередь Александра Файнберга, у поэта вышли ещё две книги стихов: «Одно большое сердце» и «Откуда начинается земля». И тогда друзья и поклонники — с запозданием — поняли, какого замечательного поэта потеряли…
    Прав классик, написавший когда-то: «Большое видится на расстоянии». От той поры нас отделяет расстояние почти в полвека. Нет уже той великой страны, многих людей, которые даже одним своим присутствием согревали нас. И многое теперь видится иначе. Нет, нельзя упрощать время, в которое жил и работал поэт. Было всякое — и хорошее, и плохое… Но истинный творец всегда спасался работой. В любые времена. Спасался так и Лукьянов — работой честной, искренней: будь то собственное творчество или поэтические переводы. Русского читателя Николай Лукьянов познакомил с лучшими национальными поэтами своего времени. Среди них: Куддус Мухаммади, Юсуф Шамансур, Юсуфджан Хамдам, Тулкин Раджаби и многие другие узбекские, казахские, каракалпакские авторы.
    Поэт, переводчик, живописец. Как многогранен был талант Николая Лукьянова!

                                                Николай КРАСИЛЬНИКОВ.

Из книги «Потерянный рай» (Повести, рассказы, эссе. Издательство «Никитские ворота». Москва. 2016 г.)

Публикуется в сокращении.



Николай ЛУКЬЯНОВ
(1936 – 1969)

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

СУББОТА. ПЕРВЫЙ ГОД ПОСЛЕ ВОЙНЫ

У Гришки носина
лосий —
такой же округло-горбатый.
Гришка совсем не философ.
Но Гришка, зато богатый.
Гришкина мать в столовке
главная из поваров,
вкуснейшую кашу-перловку
варит для шоферов.
А  вечером,
после работы…
Эх,
послевоенный год!..
Полную сумку чего-то
Гришкина мать несёт.
А после выходит Гришка
и лижет с горбушки мёд.
Гришка не то, чтобы слишком
но всё-таки…
Всё-таки жмот!
Напрасны все наши трюки:
Гришке мать не велит
играть с нами в «ваши руки»
и спорить на «ваш магнит».
Горбушка у Гришки с хрустом.
А на горбушке — мёд.
А в наших желудках пусто.
А Гришка всё-таки жмот.
А Гришка совсем не философ, —
сейчас вот горбушку умнёт
и,
чвыркнув лосиным носом,
погладит липкий живот.
И скажет:
— Если бы мне бы
дали сейчас тысяч шесть,
я всё равно бы хлеба
вот столько не смог бы съесть…
Какой он философ, к чёрту!
Он запросто даже дурак.
Ведь хлеб,
даже самый чёрный,
можно есть и за «так».

* * *

Переплетаются цвета
весны и лета.
И очень хочется летать
и быть поэтом.
И очень хочется за всем,
во всём
угнаться.
А за плечами — двадцать  семь,
а не семнадцать.
Во все колокола звонит
шальное сердце.
Галактик вечные огни —
моё соседство.
Распахивает красота
у сердца двери.
И невозможно не мечтать,
не ждать
не верить.
Листаю звонкие лета —
годов страницы…
И очень хочется летать.
Летать,
как птицы.


НА СПИРАЛИ

Не помню,
не знаю,
вчера ли,
а может,
столетье назад,
спеша по гигантской спирали,
я видел вот эти глаза.
До мелочи милой знакомо
всё было совсем,
как давно:
душистая липа у дома,
калитка,
крыльцо
и окно.
И платье — ромашки по ситцу,
и простенький белый платок,
перо удивительной птицы —
прилипший к виску завиток,
на белой ромашке гаданье —
девчонка кого-то ждала…
Была она вся — ожиданье,
и вся — откровенье была.
Столетье назад ли,
вчера ли,
таинственный миг,
подскажи!
Спеша по гигантской спирали,
я это уже пережил.
Вот так же прошёл удивлённо,
не вспомнив знакомого дня.
Печально,
тепло и влюблённо
глядела она на меня.
Дрожали девчонкины плечи,
ромашка дрожала в руках…
И снова
до будущей встречи,
лежали другие века.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Возвращаться улыбкам дано —
и хорошим,
и ласковым,
добрым,
как мелодии простенькой домбры,
позабытой давным-давно.
Возвращаются к жёнам мужья,
сыновья возвращаются к мамам.
Возвращается песнь соловья
И стучится в оконные рамы.
Будь сейчас и во веки веков
возвращение благословенно —
возвращение мыслей и снов,
возвращение слов откровенных…
Где-то громко трубы трубят,
возвращение извещают…
Возвращаюсь сегодня в себя,
я к себе…
возвращаюсь.


АВГУСТ

У августа богатая примета, —
неповторимый яркий звёздный дождь.
И чувствуешь, что песнь твоя не спета,
что ты ещё по-громкому споёшь.

А небо сеет звёзды через сито.
А ты уже совсем заметно сед.
Расчёсывает косы Персеиды
и воскресает в золоте Персей.

И женщины заметно хорошеют,
и аисты готовятся в полёт.
Вытягивая радужную шею,
петух зарю торжественней поёт.

Опять отцово праздную рожденье,
опять поминки делаю по нём.
Но чувствую живое продолженье
в похожем и по кровушке своём…

У августа богатая примета —
идут ночами звёздные дожди.
Стучится в чьи-то двери бабье лето,
а наше лето где-то впереди.