В БЛАГОДАТНОМ ХИССАРЕ

Кишлак Хакими… Лихорадка у Мат-Мурада прошла, поэтому завтра решено выезжать в город Каратаг - летнюю резиденцию "Отражения Эмира Священной Бухары". Сопровождающий нас бухарский чиновник и местныя чалмоносныя власти давно уже торопят к отъезду.

Какой сегодня чудный вечер! День догорает; серою дымкою кутаются окружающия горныя вершины; исполинския тени от скал тянутся поперек долины; лазурь чистаго, безоблачнаго неба чуть-чуть потемнела; в далекой выси, на снежных великанах гор, сверкают отблески гаснущаго солнца; легкий ветерок, горячее дыханье благодатнаго юга, доносится откуда-то из глубины долины. Из-за толстых стволов вишневых, тополевых и чинаровых деревьев сада видна мне внизу очаровательная долина Каратаг-дарьи, - извилистой, живописной лентой стелется она и уж начинает подергиваться голубоватой воздушной пеленой. Книжка невольно выпадает из рук: читать не охота. Да и что за чтение в этот теплый восхитительный вечер? Сидишь на складном стуле и, устремив взоры на скалы, горы и долины, озаренные мягким светом прощающагося солнца, уносишься мыслями куда-то далеко-далеко…

Каратегинец Ходжа-Назар сидит подле на зеленой траве и тоже, смотря безцельно куда-то, о чем-то думает. Вспоминается ли ему его далекая родина, роскошный Каратегин, или его мысли сосредоточены на двух его страстно любимых детях, о которых он так часто и особенно нежно вспоминает, или же он ни о чем не думает и так же, как и я, отдался обаянию тихаго вечера? Мудрено сказать…

- Таксыр 2 , - вдруг прерывает мои сладкия грезы Ходжа-Назар: - какие-то конные люди едут сюда! Вон, в долине!

Смотрю. В глубине долины, по дороге из Каратага, действительно едет несколько человек бухарцев, направляясь к нашему кишлаку. Лучи солнца из-за горных вершин, из-за острых зубцов скал ударяли порою на всадников, обливали их ярким светом и дрожали световыми пятнами на дорогих попонах, на сбруе лошадей, на белых чалмах, пестрых халатах и серебре вооружения.

Впереди всех ехал на превосходном вороном коне какой-то всадник в ярко-красном, отороченном золотым галуном, халате, опоясанном широким серебряным поясом, с громадным белоснежным тюрбаном на голове; его ноги, обутыя в щеголеватые сапоги, были вдеты в ярко высеребренныя стремена. Судя по костюмам, по коням, по тому почтению, с которым толпа из селения бросилась помогать приезжим сойти с коней, - это были какие-нибудь знатные туземцы. Действительно, приехавший бухарец в красном халате, прямо пройдя к нашей стоянке и вежливо раскланявшись, отрекомендовался "личным переводчиком господина Куш-беги". Причем, передав поклон от своего повелителя, после обычных на востоке разспросов о здоровье и дороге, сказал, что Куш-беги очень огорчен нездоровьем заболевшаго и прислал его узнать, каково состояние больного? Это была высшая восточная любезность, какую только мог оказать чужестранцам Хиссарский владыка.

Переводчик оказался сыном казанскаго татарина, по какому-то случаю бежавшаго в Бухару, и прекрасно владел русским языком. Далее из разговора оказалось, что он с Эмиром был даже в Петербурге и теперь состоит "при светлейшей особе" Куш-беги; между прочим, живя здесь, в глуши, он получает газету "Светъ", которую выписывает чрез Самарканд, куда посылает за нею, кажется в месяц два раза, нарочнаго.

По монголо-тюркской физиономии переводчика трудно было определить, сколько ему лет, но его манера держать себя и говорить выражали известнаго рода важность и медлительную спокойность, которыя как нельзя более шли к его высокому положению

Посидев около часа, переводчик откланялся, извинившись трудностью дороги до Каратага, так как ему нужно было обратно вернуться в тот же день к Куш-беги.

Спустя четверть часа, из сада видно было, как засуетившиеся люди подводили ему коня, усаживали в седло и, наконец, почтительно поднесли кальян - неизбежное на востоке напутствие на дорогу. Красный халат с наслаждением затянулся несколько раз, кальян захрипел, заурчал, синевато-белый дымок вспыхнул из него, и, энергично сплюнув в сторону, не глядя на низкие прощальные поклоны окружающих людей, переводчик Куш-беги со своею свитою торопливо поехал обратно в Каратегин. И долго еще стояла толпа таджиков, смотря в след уехавшим, и долго виднелись в синеватой мгле долины белыя чалмы и красный халат переводчика.

К вечеру следующаго дня мы подъезжали к Каратагу. Утопая в зелени всевозможных деревьев и растений, подернутый дымкой умирающаго дня, город мирно дремал под лучами гаснущаго солнца. Вот от городских ворот отделяется целая кавалькада всадников и двигается к нам навстречу. Из-за прозрачнаго облака тонкой пыли мелькают белые и пестрые тюрбаны, разноцветные халаты, блестит серебро на поясах и рукоятках сабель, слышится порою глухой звон задеваемых стремян. Кровавым пятном выделяется среди всех знакомый красный халат, на этот раз ехавший не впереди прочих, а сзади кого-то другого, под которым караковый скакун так и прыгает, так и рвется вперед всех, закусив ярко высеребренные удила. То племянник Куш-беги, состоящий в важном чине "Мирахора" 3 , встречает гостей.

Всадники поравнялись, посыпались обычныя приветствия с крепкими рукопожатиями, красный халат едва успевает переводить. Молодое лицо "Мирахора", обрамленное черною бородою, с живыми умными глазами, совершенно безстрастно, губы, кажется, машинально произносят цветистыя фразы привета. Эта личина напускного спокойствия и полнейшей безучастности ко всему считается здесь особенным шиком и признаком хорошаго тона.

Встреча и прибывшие гости смешались без разбора в общей массе и вместе въезжают в город. Впереди всех, открывая шествие, "Мирахор" в синем халате каратегинскаго шелка, опоясанном широким поясом малиноваго бархата с крупными под чернью серебряными бляхами; его громадный тюрбан из индийской кисеи, как бунчук, маячит над сплошною массою чалм и киргизских шапок его спутников; горячий аргамак едва сдерживается опытною рукою, роскошно расшитый серебром его бархатный чепрак сбился на сторону и задевает белым шелком своих кистей дорожную пыль. Улицы, кровли домов, глиняныя ограды сплошь усеяны халатами самых ярких, кричащих цветов; куда ни глянешь - целое разноцветное море тюрбанов, рваных и расшитых золотом и шелками тюбетеек так и переливаются безконечными потоками пред изумленными глазами. Кое-где в садах из-за зелени исполинских карагачей, платанов и прочих деревьев мелькают белыя чадры женщин. Кажется, что весь Каратаг высыпал посмотреть на приехавших "неверных урусов".

Въезжаем в обширный двор "Ильчи-хона" 4 , где для нас заранее приготовлено помещение. Слезаем с лошадей и, поднявшись на широкую глинобитную веранду, входим за ведущими нас бухарцами в большую комнату с полом, задернутым русским кумачом. Три туземных кровати стоят вдоль стен, посредине стол, на стенах несколько заграничных олеографий и рисунки, вырезанные из разных русских и иностранных журналов и Бог-весть как занесенные в эту глушь далекаго азиатскаго востока.

Молча все стоим у порога; чалмоносцы предоставляют нам наслаждаться нашею будущею спальнею.

Переводчик в красном халате тихо толкает меня локтем и вполголоса спрашивает по-узбекски: "бу бик коп яхши ми?". 5

Спешу выразить за всех нас полнейший восторг.

Пройдя чрез две небольшия комнатки, вступаем в столовую, - длинную и низкую комнату с громадным столом посредине. Здесь пол, потолок и стулья - все затянуто кумачом. На столе, покрытом клеенкою, самый разнообразный достархан: несколько чайников с чаем, тарелки и сахарницы, наполненныя сахаром, миндаль, халва, сахарныя желтыя лепешки, пшеничныя лепешки на бараньем сале и всевозможныя сладости: русския, бухарския, афганския и индийския.

Подле стола с достарханом племянник Куш-беги, переводчик и вся их свита прощаются с нами и уходят.

Только что успеваем выпить несколько глотков чая, как появляется какой-то бухарец, неся огромное блюдо пилава, достаточное вполне человек на десять; громада горячаго превосходнаго риса, облитаго маслом, аппетитно дрожит при малейшем при малейшем колебании рук слуги. И на без того тесно заставленном столе пилав едва умещается; бухарец безшумно исчезает и чрез некоторый промежуток времени опять появляется с громадным лотком, полным дымящихся кусков вареной баранины. Это тоже помещается на столе. И вслед за этим, как будто открывался какой-то гомерический пир, вносились и ставились, сначала на стол, а потом на полу, громадныя блюда всевозможных яств. Здесь была и жареная баранина, и жареныя в собственном соку куры, и какая-то дичь, жаренная на масле вместе с кусками пшеничных чуреков, и кебаб из баранины, и бухарская яичница из муки, масла и яиц, и суп, и афганская каша из сала, сахара, масла и муки, и проч.

Не только съесть все, даже перепробовать представлялось невозможным, отказаться же от предлагаемаго угощения нельзя, почему все берется и вручается местной прислуге и нашим людям.

До захода солнца остается еще с полчаса. Пользуясь этим временем, идешь побродить по городу. Внутри его нет ничего интереснаго. Пыльныя, узкия улицы, застроенныя глиняными домами, крытые базары со всякою дрянью, продаваемою в них, караван-сараи с обширными дворами, невзрачныя мечети, нищие-дервиши с длинными косами, забредшие сюда из отдаленных горных областей и Афганистана, все в черном, с лоснящимися от масла лицами и с священным знаком Вишну 6   на лбу, юркие индусы, туземные евреи с неизменными пейсами, местныя женщины в темных безобразных халатах, с лицами, наглухо закрытыми волосяною сеткою, играющия полуголыя дети и тощия бродячия собаки, - все это нисколько не отличает летнюю резиденцию Куш-беги от самаго зауряднаго восточнаго города.

Исколесил почти весь Каратаг. Не удалось лишь побывать подле дворца Куш-беги: по обычаю страны лицо, еще не представившееся властителю края, не имеет право проходить мимо замка последняго. Уже солнце садится за дальними горами, последний сноп его жгучих лучей тускло освещает замирающия окрестности. Но это не долго продолжается: в этих широтах сумерки мимолетны и ночь наступает быстро.

На улицах встречаются торопящиеся домой люди; базары заперты, под сводом их темных извилистых корпусов мелькают порою неясные силуэты ночных сторожей. Сутолока и давка дня замирают. Торопливо идешь домой все более и более пустеющими улицами, мертвыми переулками и пустыми площадями. Душный воздух чуть-чуть холодает. Туманной дымкой подернулись горы, в вечерней синеве потонули развалины старой крепости на горе, синевой оделись и деревья садов, и глиняные массы построек, и зеркальная тишь Каратаг-дарьи. Сквозь легкую дымку небосклона мерцают загорающияся звезды - "сверкающие камни, украшающие ризу Самосущаго Офридагора" 7 .

Совсем уже стемнело, как вхожу на двор "Ильчи-хона". На террасе, под тенью гигантской чинары, "Мирахор" полулежит на ковре и с кем-то играет в шахматы. Ночник тускло мерцает подле. Приглашают сыграть партию, но извиняешься тем, что спутники ждут ужинать. Просят после ужина. Приходишь на свою половину; туземныя дымящияся уже разставлены на столе и только ждут, чтобы им сделали честь. После ужина выходишь на террасу и садишься рядом с "Мирахором".

С ним есть что поговорить. Чрез переводчика он по газете "Светъ" следит за политикой "невернаго Рума" 8.   и теперь очень интересуется, кто победит в настоящей войне: Испанцы или Американцы? Да к тому же он - Хаджи и так увлекательно разсказывает о своем путешествии в Мекку чрез Кавказ и Константинополь и про обратный путь оттуда чрез Индию и Афганистан.

Что за чудная страна эта Индия! Чего, чего в ней нет! И как ее забыть! Вот и теперь, спустя много лет после возвращения из нея, Хаджи-Мирахор часто, очень часто, читает огромный фолиант на персидском языке "Описание трех царств Индийской природы", который он купил за дорогую цену в Бомбее. Кое-что из этой редкой и правдиво написанной книги читал он и мне вечерами при неровном, дрожащем свете ночника. Помню, что "перцовое дерево доставляет всем известный перец; плоды этого дерева обладают удивительным свойством: поест их здоровый человек - навсегда оглохнет, поест слепой - тотчас прозреет"; в каком-то месте северной Индии "есть камень, из котораго течет вкусное молоко, жители собирают его и дают своему скоту, который вследствие такого питания делается необыкновенно жирным и жизнерадостным". И про многия редкостныя, диковенныя вещи разсказывалось в этой толстой книге в массивном кожаном переплете.

Среди разговоров и чтения часто задумывался о чем-то Хаджи, как будто вдруг уносились его мысли в таинственныя далекие края и он снова переживал те моменты, когда несколько лет тому назад его ноги попирали прах священных стран Востока. Только руки "Мирахора" машинально перебирают черныя стеклянныя бусы четок да глаза устремлены куда-то в безпредельное пространство; слегка дотрагиваешься рукою до его колена и Хаджи сразу как-то очнется и, с улыбкой извиняясь за свою разсеянность, продолжает прерванный разговор.

Не замечаешь, как пролетает целый час; скоро будет совершаться последний намаз, - надо заблаговременно уходить. Благодаришь Хаджи-Мирахора за его умныя медоточивыя речи, желаешь ему спокойной, безмятежной ночи, жмешь руку и, напутствуемый пожеланиями, чтобы сон унес меня в безпечальный мир грез и чтобы райския пери убаюкивали всю ночь, уходишь к себе в комнату приводить в исполнение эти прекрасныя пожелания в прекрасную ночь благодатнаго Каратага.

Тахта 9  стоит подле окна. Наскоро раздеваешься и, завернувшись в простыню, ложишься на нее. Громадное без рамы окно до половины затянуто тонкою прозрачною кисеею. Тишина царит мертвая, только с чинар, что осеняют террасу, доносится звон цикад. В окно видно темное южное небо, тысячи звезд сияют на нем слабым таинственным блеском; видна туманная дымка Млечнаго пути - Божья дорога, по которой Азраил 10 возносит к престолу Самосущаго души праведных и детей. Едва заметно блестит своим фосфорическим светом звезда грознаго Тимура и будто посылает с небесной высоты немой упрек ничтожеству современных потомков "Обладателя Вселенной"; прямо над головою безстрастно мерцает око вечнаго Аллаха - кроваво-красный Альдебаран. Чем дальше всматриваешься в это черно-синее необъятное небо, тем все больше различаешь звезд в его бездонной глубине. Что-то таинственное, полное сладких грез и очарований, несется оттуда, сверху этого темнаго азиатскаго неба. 

Цикады между тем все сильнее и сильнее звенят и кажется, что от их звуков дрожат под окном широкие листы чинар и платанов и незримо трепещет самая ночная тьма; душный, разслабляющий воздух охватывает со всех сторон и гонит прочь от глаз семена сна, которыя разбрасывает ангел Азраил.

…- Пропало славное дело правоверных в Фергане, - слышится где-то под окном незнакомый голос: - разбили их неверные; слышно, много будет казней. Души мучеников, как священные голуби, улетят в рай, а их нежныя тела изберут своим жилищем мрачную землю. Да, таксыр, - продолжает с пафосом тот же голос: - и зачем это устремили неверные свои нечистые взоры на Мауараннахр 11   и забрали в свои скверныя руки его благословенныя земли?

- О, Худо! Неисповедимы пути Твои нам, грешным людям, - слышится неопределенный возглас Хаджи-Мирахора и затем наставительное замечание: - мы не принимали никакого участия, шейх-токсаба 12 , в Ферганском возстании. Благородная Бухара здесь ни при чем! Если порох нам прислали вместо рису 13 , то, клянусь своею головою, не мы виноваты в том, а думаю - то дело инглизов. Бухаре нельзя мешаться в такия дела: Джанаби-Али 14 гостит теперь у Белаго Царя: у них большая дружба между собою издавна ведется!

- Да, - со вздохом отвечает собеседник: - это верно, - и потом сразу переходит на другую тему: - скажите мне Хаджи-таксыр, (вы много видели разных стран), есть ли где еще такая блаженная, очаровательная страна, как наша Бухара?

Следует уклончивый ответ Хаджи-Мирахора:

- Для тех, кто нигде не был, хороша и Бухара, а как родина она в сотни раз милее прочих стран и городов.

- Ха, таксыр, ха, 15   благородная Бухара! Как, таксыр…

Но в это время вдруг раздался голос муэдзина и прервал беседу обоих.

Азан 16  подхватили другие азанчи и их высокие и зычные голоса пронеслись по городу из конца в конец и огласили спящия окрестности священными словами призыва.

"Бог велик!" - неслись во тьме душной июньской ночи первыя слова азана, звонким эхом перекатывались они в воздухе, врывались в окно и лишний раз напоминали нам, презренным пришельцам из далекой, неверной Руси, что на этот раз и мы находимся под особенным Божьим благоволеньем. 17

"Спеши ко спасенью!" - закончил solo, отставший от других какой-то муэзин и последняя дрожащая нота его красиваго, грудного баритона потонула в ночном воздухе. Последний вечерний намаз начался.

Между тем, несмотря на разслабление и жар, усталость берет свое, глаз слипаются и "тело, - выражаясь словами одного турецкаго писателя, - невольно кутается в покрывало покоя". Сквозь сон еще долго слышится, как за окном Хаджи-Мирахор звучным голосом читает молитву.

…- У Тебя просим помощи!.. Веди нас путем истинным… а не путем тех, которые под гневом и которыя заблуждаются…

И долго еще звучали под окном священныя стихи молитвы, долго сквозь сон слышался звон цикад, наконец Азраил взмахнул в последний раз своими темными крылами и сон плотно сомкнул до утра усталыя вежды.

На другой день, в 8 часов утра, мы должны были представиться Куш-беги. Приехал за нами переводчик все в том же неизменном красном халате, но на этот раз, вероятно для представления, со стальным топориком, заткнутым за серебряным поясом; стальная ручка топора была обвита посредине разноцветною канителью. Вместе с переводчиком и нашим чиновником мы пешком отправились во дворец.

Впереди, важно выступая, идет переводчик. За ним следуем мы. "Махрам-бек" 18 , принарядившийся для представления Куш-беги в шелковый халат и ослепительно белый тюрбан, потихоньку посмеивается над нашим проводником: у нас-де в Благородной Бухаре на такого важного петуха и внимания бы никто не обратил. Ишь кичится!

Миновав базары, выходим на довольно просторную площадь пред дворцом Куш-беги. На ней, в стороне, навес на столбах, под которым стоит 10 пушек, довольно первобытнаго типа; лафеты под ними едва держатся от ветхости. Одиннадцать солдат, очевидно, собранные к нашему приходу, выстроились перед этою артиллериею; при них "юз-баши" 19 . Однообразие костюма, по-видимому, у этих воинов соблюдается не строго. Правда, на всех черныя суконныя куртки, как и у наших солдат, красныя кожаныя штаны и черныя барашковыя шапки (несмотря на жгучее солнце), но панталоны у кого запрятаны в сапоги, у кого выпущены наружу, у некоторых на красных погонах обозначено по-русски 2 б. 20 , у некоторых же и вовсе ничего не значится. Сотник - седой старик в такой же барашковой шапке, как и вся его команда, одет в длинный бархатный сюртук с полковничьими эполетами и целой коллекцией различных военных пуговиц: русских, афганских и англо-индийских; бархатные панталоны с лампасами из золоченаго канта выпущены сверх бухарских сапог с высокими каблуками.

При нашем прохождении мимо, солдаты по команде вскидывают на плечо свои ружья с кремневыми затворами, а "юз-баши", сделав шаг вперед, отдает своею шпагою честь так, как это у нас делают офицеры, и в одно и то же время делает левою рукою под-козырек, опустив при этом глаза вниз.

Проходим мимо этих благодушных бухарских "марсов" и направляемся к дворцу.

Ворота дворца, выходящия на площадь, распахнуты настежь. Входишь в них и попадаешь в просторную, полутемную галерею, где праздно сидит человек около ста разной челяди. При нашем появлении здесь раздается смутный ропот, шуршат халаты, все поднимаются. Переводчик высоко закидывает голову и, положив левую руку на свой топорик, ни на кого не обращая внимания, неспешной поступью движется вперед.

В глубине галереи навстречу нам торопливо идет Хаджи-Мирахор, на этот раз совсем не тот, каким он был, встречая нас за городом. На нем теперь старенький ситцевый халат, на босыя ноги надвинуты простыя кожаныя туфли, на голове обыкновенная кисейная чалма; и лицо совсем изменилось: приветливая улыбка играет на нем, важность манер и холодность сменились какою-то несвойственною ему суетливостью.

Проходим чрез громадный двор, поднимаемся на глинобитную веранду перед передним фасадом дворца и чрез одну из многочисленных дверей входим в небольшую комнатку.

Хаджи-Мирахор снимает у входа свои туфли, босой подходит к низким резным дверям, ведущим в другую комнату, и тихо растворяет обе половинки, безмолвным жестом приглашая нас проходить вперед. Сам же с нашим чиновником остается в передней: по этикету они не должны входить в приемную залу.

Пропустив нас в следующую комнату, "Мирахор" опускается на колени на пол у дверей и, приняв опять безстрастный вид, сидит как статуя, терпеливо дожидаясь конца аудиенции.

Переступаем через порог; за нами, мягко шурша по коврам козловыми сапогами, двигается красный халат.

Пред глазами громадный зал с очень высоким потолком из мелких ярко-желтых дощечек какого-то дерева; окон нет; в стене, обращенной на двор, ряд дверей, покрытых изящною резьбою, над каждой из них небольшия решетки для притока воздуха. В зале царит прохлада и мягкий полусвет; стены выштукатурены; пол сплошь устлан дорогими коврами: персидскими, текинскими, кашгарскими и бадахшанскими; посредине - длинный стол с неизбежным достарханом; с одной стороны его три стула, vis-a-vis седалище в виде трона. Вся мебель задрапирована толстым красным сукном. Подле одной из стен, на полу, на подносах разложены груды разных сладостей, несколько голов сахару и ящики с казанским леденцом.

На тронообразном кресле сидел сам Куш-беги, благообразный старец в роскошном светло-сером шелковом халате, усеянном крупными синими цветами; на левой стороне груди у него был приколот какой-то туземный орден в форме золотой броши с драгоценными камнями; индийская кисея на его тюрбане была усеяна едва заметными золотыми мушками.

При нашем появлении "Отражение Амира" встал с места и, любезно поздоровавшись, подал каждому руку, украшенную двумя перстнями с крупными бриллиантами.

По приглашению Куш-беги садимся за стол, причем немедленно подается чай по-европейски, в стаканах с серебряными подстаканниками и ложками.

Переводчик, утративший здесь всякую важность, положил правую руку на свой топорик, стал подле стола и замер в позе почтительной готовности. При посредстве его идет разговор.

Получив на все вопросы обстоятельные ответы, Куш-беги, по-видимому, заинтересовался теми целями, которыя преследовала наша поездка и обещал нам свое содействие и полную готовность помочь всем, что от него зависит. Обменявшись еще несколькими фразами, мы откланиваемся и выходим. Хаджи-Мирахор встает, надвигает свои туфли и опять с какою-то торопливостью и сладкою улыбкою провожает нас далеко за дворец.

По возвращении в "Ильчи-хона" мы нашли в своем помещении все подносы с разными сладостями, ящики казанского леденца и головы сахара, которые лежали на полу у стены, в приемной зале, и теперь каким-то чудом, опередив нас, очутились в наших комнатах. Это Куш-беги, по обычаю страны, прислал гостям почетный достархан.

4-го июня (18)98 г.,

-----------------------------------------------------------

Примечания:

1 А.Семенов. "На рубеже Афганистана". I. "В благодатном Хиссаре" (путевые очерки). Издание гр. А.А.Б. Москва. 1900 г. Типо-литография Товарищества И.Н. Кушкереввъ и Ко, Пименовская улица, собств. дом. Цена 5 коп. Дозволено цензурою. Москва. 30 марта 1900 г.

Хиссар - одна из главных Бухарских провинций. На севере она граничит с Самаркандскою областью, на востоке примыкает к Каратегину. В этой провинции живет Хиссарский Куш-беги, - после Эмира второе лицо в государстве, - Бухарский вице-король, которому неограниченно подчинены все провинции восточной и юго-восточной Бухары. Второй Куш-беги (в Бухаре их два) живет в столице страны "Благородной Бухаре".

2 Господин.

3 Шталмейстера.

4 Посольское подворье.

5 "Ведь хорошо? А?".

6 Налобный знак поклонников Вишну состоит из двух косых белых и одной красной полос, расположенных в виде цифры V, разделенных вертикальной чертой. Красная полоса - знак женщины, а белая - мужчины.

7 Творца.

8 Западной Европы.

9 (Местная) кровать.

10 Азраил - ангел сна и смерти по верованию мусульман.

11 Мауараннахр - Средняя Азия.

12 Токсаба - бухарский военный чин, соответствующий нашему подполковнику или полковнику.

13 Это был, кажется, факт, по крайней мере приходилось эту историю слышать от многих, вполне достоверных людей. Перед Андижанским ли возстанием или после, хорошо не помню, в Бухару, в самую столицу, пришел из Афганистана большой караван риса - 600 пудов. Когда его стали распаковывать, то в тюках вместо риса оказался порох. По распоряжению Эмира, находившагося в это время в Петербурге, рис, чудесно превращенный в порох, был конфискован и передан русским властям.

14 Титул Эмира, в переводах значит "Высочайшая светлость".

15 Обычное восклицание всех таджиков, выражающее большое удовольствие.

16 Азан - призыв на молитву. Азанчи - тот, кто призывает к молитве, то есть, муэзин.

17 По верованию магометан всякая местность, оглашаемая голосом муэзина, пользуется в тот момент особым расположением Аллаха.

18 Махрам - при бухарском дворе название одного отделения дворцовых чинов, в состав которых входит 8 различных должностей, соответствует нашему камер-юнкеру.

19 Сотник.

20 2-й батальон.